Как я уже писал в своих «Московских заметках«, в ходе моей поездки в Москву писать мне особо не писалось, однако, почитать кое что удалось, так что по ее итогам у меня созрел замысел двух небольших книжных рецензий.
Первая из них посвящена книге Карла Шмитта «Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса».
О, это роскошное чтение как раз для метро в Нью-Москоу!
И я, честно говоря, был крайне раздасадован сам на себя за то, что заказав пару лет назад из Москвы библиотеку всего изданного на русском Шмитта и проработав основные, как мне казалось, его произведения, эту книгу, пролистав, тогда небрежно отложил в сторону.
Друзья, кто серьезно интересуется как политической теологией, так и политической философией, эту книгу — маст рид, причем, с карандашом в руках. Шмитт как политический теолог выводит обсуждение идей Гоббса на такой уровень, что явно придает его идеям глубину и измерение, гораздо более мощные, чем у самого Гоббса. Поэтому, не побоюсь такой дерзости, Левиафан Гоббса у Шмитта гораздо интереснее и важнее, чем Левиафан у самого Гоббса.
«Левиафан» — книга, в которой Шмитт раскрывает не только глубину своего мышления как политический теолог, но и всю свою эмоциональность, субъективность, причем, с головой. Книга от души неполиткорректная, махрово-антисемитская, конечно, на том уровне, на котором это возможно для академического произведения, я бы сказал, что уже на грани такового.
Причем, если в предыдущих рецензиях на Шмитта я писал о том, что Шмитт являет собой интереснейший феномен мыслителя немецкого католика (приводя такое сравнение, что, отталкиваясь от немецкого лютеранского нациегенеза, это примерно как быть русским мусульманином), то в этом произведении немец, причем, немец в «расово правильном НС-понимании» задвигает в Шмитте католика куда-то глубоко в сторону, так что, в его конфликте с еврейскими полит- и полит- теологическими теоретиками, которых он громит в этой книге, он выступает как «христианин» скорее в расовом понимании, то есть, как «ариец» — схожий сюжет имеет место быть в относительно новом фильме «Опасный метод», где раскрывается тема духовно-идейного конфликта арийца Юнга с евреем Фрейдом.
Впрочем, я обещал, что рецензия будет краткой, поэтому по большому счету, сводится она к одному — прочесть эту книдку надо. Прочесть и осмыслить самым серьезным образом, равно, впрочем, как и другие работы Шмитта.
Поэтому сейчас перейду к субъективно заинтересовавшим меня и кажущимся мне наиболее актуальным тезисам и выводам.
1) Тема противостояния Левиафана и Бегемота, по крайней мере по Шмитту, не тема противостояния Суши и Земли — здесь, как и во многих подобных случаях, эпигонские интерпретации Дугина можно выкинуть на помойку. В конце своего произведения Шмитт ясно пишет, что хотя Гоббс был англичанином, его произведение Левиафан скорее про континентальную Европу, и к Англии, в которой получает развитие совсем другая модель (см. его книгу «Номос Земли», на которую мы писали рецензию — тэг «Шмитт»), отношения не имеет.
2) Левиафан — это образ Абсолютного Государства, о сущности которого будет сказано ниже. Здесь важно то, что в интерпретации Шмитта противостояние Левиафана и Бегемота это безальтернативный конфликт двух зверей: абсолютного порядка, государства и абсолютного хаоса, революции. Причем, что интересно, что будучи католиком, он уклоняется от интерпретации озвучиваемой им еврейской позиции «Народа Божьего», который находится в стороне от схватки двух чудищ и ждет их погибели…
3) Шмитт изначально рассматривает в Левиафане четыре (фактически, метафизические) ипостаси: зверя, человека, бога и машины, чему надо уделить некоторое внимание.
3.1. Тема зверя или звериной подоплеки политики, репрезентуемой «человеком, богом и машиной» является коронной темой более поздних левых теоретиков постмодернизма, в частности, Делеза и Гваттари с их концептом «деспотического тела» как предпосылки для «деспотической машины». Шмитт не углубляется в анализ онтологии «зверинности», однако, как теоретик, бесспорно, правый (в онтологическом смысле), очевидно, тяготеет к различению и противопоставлению органического и механического, соотношение которых есть тема для очень большого и важного обсуждения, коему здесь не место.
3.2. Человек в рассуждениях о Левиафане является звеном самым простым и, как обнаруживается, по сути лишним — Шмитт достаточно четко констатирует вполне очевидную в общем-то мысль о том, что абсолютные монархи как репрезентирующие лица создаваемых вокруг них государств, оказывались функциями им ненужными и лишними, в силу чего становился неизбежным переход от слишком персоналистской «абсолютной монархии» к по-настоящему «тотальной республике».
Таким образом, наглядно подтверждается мысль о том, что абсолютные монархии становились ледоколами Модерна и в то же время могильщиками традиционной Монархии как таковой. Этот тезис для нас в России весьма важен и актуален в понимании переходной природы путинизма, о чем я недавно писал.
3.3. Машина — на этом образе как раз-то и концентрируется Шмитт при описании природы Левиафана, абсолютного государства, которое он рассматривает в первую очередь как machina machinarum (машину машин), прямо выводя ее на получающую в тот момент актуальность тему Техники. Тема Техники для немецкой консервативной мысли того времени это прежде всего Юнгер, позже Хайдеггер, которые поднимали и переосмысляли не раз и проблему взаимоотношения органического и механистического.
Шмитт, на мой взгляд, прекрасно вписывается в развитие этого дискурса, и его взгляды на Левиафана в тот момент отражают общий настрой немецких правых в отношении Техники. Очевидно, что Шмитт встает на сторону Левиафана, изводя евреев именно за то, что они восстают против него, но, признавая Левиафана машиной, это возможно только, если онтологически оправдать ее. Поэтому, учитывая отсылку в книге к Юнгеру, очевидно, что оправдание Левиафана как Машины возможно только в контексте титанического юнгеровского мифа Рабочего.
Так же закономерно в этом смысле и то, что в 70-е годы Шмитт уже возлагает надежды на фигуру Партизана, которого можно считать аналогом юнгеровского Лесника и как и в случае последнего — следствием разочарования в возможностях государственно-технического титанизма и переходе с позиций этатизма и тоталитаризма на позиции правого, в т.ч. национал-анархизма. Обо всем этом см. мои «Размышления о Технике» (в т.ч. по теме активного нигилизма у Хайдеггера).
3.4. Машина, на образе которой концентрируется Шмитт, в итоге для своей легитимизации в качестве Абсолютной Власти, должна объявить себя богом, понятно, что речь идет о руко- (звере-. машино-?) творном боге, а не Истинном Боге-Творце, которому она бросает вызов.
4. Тема абсолютного государства-бога крайне важна для нас в условиях России, кристаллизация постсоветской государственности которой закономерно привела ее к теме противостояния бога-государства религии Бога-Творца и покорности Ему, как это видно на примере темы Хиджаба.
Причем, Шмитт четко показывает, что в логике Левиафана компромисса между абсолютным государством и религией быть не может, что либо религия подчиняет себе государство (в чем он обвинял ассоциируемых им с Бегемотом пресвитерианских религиозных революционеров), либо государство подчиняет себе религию. Совершенно неуместными в такой ситуации становятся как морской британский либерализм (напомним, Левиафан оказался книгой не об Англии, как пишет Шмитт), так и традиционно-европейский имперский феодализм с Номосом Земли, который сам Шмитт описывал в одноименном произведении.
В противоположность как Номосу Земли (см.ниже), так и порядку Моря, Левиафан становится неограниченной машиной, которая может существовать и править, только объявив себя богом, потому что иначе разрушается ее характер. В этом разгадка всех тоталитарных машинизированных государств, создающих себе новые религии, враждебные старым, без которых они просто не могут существовать.
5. Итак, Левиафан — это книга и это образ не для англосаксонской политической культуры, что, собственно, очевидно любому: чего-чего, а государственного тоталитаризма последней пока удавалось избежать, развиваясь по исключающей его модели.
Шмитт пишет, что, скорее всего, Левиафан это книга про континентальную Европу, что имело свои основания в условиях авторитарных и тоталитарных режимов 30-40-х годов. Однако как мы видим, и они оказались недолговечными и внутренне противоречивыми, о чем я тоже писал в своих «Размышлениях о Технике».
Почему же так произошло и что это означает?
6. Дело в том, что сам Шмитт достаточно ясно пишет, но, на мой взгляд, недостаточно развивает эту силовую линию, о том, что Левиафан как Абсолютное Государство возникает из преодоления Средневековья с его политическим порядком, основанным на сложном консенсусе «сословий и церкви».
Если порядок Средневековья, тот самый Номос Земли, природу и очертания которого Шмитт описывал в других своих произведениях, представлял собой конгломерат (отсюда и роль императора как арбитра, и сущность германской традиционной идей империи, о чем мы не раз писали), то Левиафан предполагает монолит — тотальность — тоталитаризм.
Что из этого следует? Тот парадоксальный, на первый, но только на первый взгляд, вывод, что корни прав и свобод в континентальной Европе растут не из Нового времени, которое, напротив, оборачивается чудовищными, нет, не эксцессами, но закономерно-планомерным их сворачиванием, но именно из Средневековья с его плюралистическим, многополярным политико-правовым порядком, оформленным в сложно организованный имперский универсум.
7. Итак, в Европе тоталитаризм наталкивается на сопротивление именно в силу глубоких корней прав и свобод, растущих еще из европейского феодализма с его традициями вольных городов, автономных университетов, самоуправляющихся цехов, сословных привилегий и т.д. С аналогичным, но не тождественным сопротивлением Левиафан сталкивается в морской политической культуре англо-американского либерализма.
То есть, мы видим, что безальтернативность схватки Левиафана с Бегемотом не про Англо-Америку и не про Европу. А про кого тогда?
Про Россию — в том числе. Здесь, как и в других странах на периферии миро-системы глобального морского капитализма, не имевших или не сохранивших своего «номоса суши», и формируются в полный рост чудовищные машинизированные государства, не могущие существовать не переходя в качество деспотии.
Левиафан в России — чудовище, с которым нам уже приходится иметь дело и с каждым днем все больше и больше. Но Левиафан это завершенная реальность (по крайней мере, стремящаяся к завершенности) и завершенный идеологический концепт.
И противостояние им начинается не с бессмысленных попыток ущипнуть его за хвост или плавники, а с осознания природы этого чудовища и изучения его анатомии.
Именно поэтому фронт борьбы с российским Левиафаном на фоне идейного банкротства и неадекватности российской оппозиции на данном этапе смещается в плоскость политической философии и теологии и практических действий, вытекающих из них. Что мы со своей стороны, собственно, и делаем.
2011 год
