Русская мысль все таки жива и развивается. И интересно наблюдать, как одни ее представители стабильно юродствуют (Проханов старый и молодой — Просвирнин), другие стремительно опускаются вниз, а третьи постепенно восходят вверх.
Так, читая последние посты Галковского, я все думаю, когда он уже начнет писать о бело-красном синтезе, Сталине как восстановителе русской империи и рабочих с Уралвагонзавода как преемниках дореволюционной аристократии? Дмитрию Евгениевичу, по-моему, теперь самое место в Изборском клубе, где его с распростертыми объятиями примут такие светочи «антиколониального русского патриотизма» как Дугин, Леонтьев, Шевченко и т.п.
На этом фоне, напротив, не может не радовать уже отмеченная мною ранее эволюция политического дискурса русских катакомбных ИПХ под руководством Амвросия Сиверса. Помимо последних статей самого Сиверса не могу не отметить и рост молодого публициста Федора Мамонова. Когда-то он производил впечатление типичного шизоида в стиле «Ватника и Пахома», как он сам недавно метко охарактеризовал направление «погромного национализма», родимые пятна которого в виде имперского шовинизма и патологической исламофобии были присущи его творчеству в высшей степени.
В последнее время, однако, его мысль, движущаяся в гораздо более реалистическом и здоровом направлении, вызывает осторожный оптимизм. В частности, представляет интерес работа «Символ веры» национального строителя (1, 2), содержащая в себе ряд ценных мыслей.
Наиболее интересной из них мне представляется идея русских консерваторов как малого народа, являющегося носителем имперской традиции. Вот именно это сочетание и интересно, потому что носители имперской традиции у русских, как правило, осознают себя большим народом, а носители мышления малого народа — противниками имперской традиции, как национал-демократы. Здесь же имеет место парадоксальное, на первый взгляд, сочетание:
Русская мысль, как я уже писал, развивается, и, если еще не пришло время действовать, значит, нужно осмыслять и переосмыслять максимы, являющиеся условием для эффективности такого действия в будущем. Так, русские субъектники, к которым можно отнести и регионалистов, и консорциалистов, враждебно настроенных по отношению к имперскости, стали чаще задумываться о том, что реализации их стремлений как раз могла бы технически способствовать… имперскость в виде конституционной монархии. Напротив, консервативные белые империалисты вроде Мамонова стали склоняться к тому, что воплощением культурной традиции, с которой они себя ассоциируют, в нынешних условиях может быть не централизм как точка опоры враждебных сил, а именно регионализм и сепаратизм.
Последнее в общем-то вполне логично, и путь этот был пройден не одним аутентичным представителем дореволюционной русской имперской традиции. Не только атаман Краснов, но и маршал Маннергейм, гетман Скоропадский и барон Унгерн — все это сыновья и носители культуры европейской русской империи, которые после ее крушения централистской красной единой России предпочли создание новых региональных и даже национальных государств, созвучных органическим для них ценностям.
Тот же Краснов еще во время Гражданской войны понимал, что реставрация того, что ему дорого в России, потребует крепкого союзничества не только с внешним покровителем в лице Германии, но и со вчерашними врагами вроде украинских националистов. Переосмысление шло и в других направлениях — генерал Смысловский, который во время вторжения Гитлера в Советскую Россию делал ставку на чисто силовую реставрацию Белой России, в своих поздних мемуарах пришел к мысли о правоте генерала Власова как представителя антисоветского направления, корни которого растут из лево-народнических идей.
Сегодня ситуация во многом схожая. Задача освободить родину от наследников совдеповских упырей общая и для нерусских националистов, и для русских европейских консерваторов, и для настоящих русских левых, возводящих свою генеалогию к Пугачеву, Бакунину и Савинкову. Вопрос в том, как совместить все эти векторы. И вот тут переход здоровой части белых русских консерваторов на консорциалистские и диаспорно-регионалистские позиции, при этом без отказа от преемственности с имперской культурой, представляется весьма интересным ходом.
Отказ от державнических амбиций делает их потенциальными союзниками низовых русских субъектников, если они больше не претендуют на геополитическую гегемонию в «единой и неделимой», являющуюся камнем преткновения. Напротив, если русские субъектники понимают, что наиболее эффективным способом упразднить геополитического монстра империи является частичная реставрация имперского фасада, то вполне логично, что лучше русского малого народа — союзника других русских малых народов, с ней вряд ли кто-то справится.
Конечно, можно сколько угодно надеяться на реставрацию культуры и права в России посредством призвания на царство Майкла Кентского или принца Гарри, но правда жизни заключается в том, что никому кроме самих русских это по большому счету не нужно. И ключевым моментом здесь является то, что даже если на царство придет серьезная западная династия, без наличия русской реальной легитимной аристократии задачи восстановления культуры и права для русских она не только не решит, но и скомпрометирует саму эту идею.
Малый народ русских консерваторов мог бы быть весьма полезен общему русскому делу или русскому мультитюду борьбой за восстановление не империи как геополитического проекта, а культуры и права, данность и потенциал (развития!) которых были присущи зрелой русской монархии.
Мало у кого есть сомнения в том, что решение этой задачи невозможно силами постсоветских людей, какими бы благородными идеями и намерениями они ни руководствовались. Ибо культура — это не сознание, культура — это бытие, причастность к которому определяется не самоопределением (современные греки могут считать себя эллинами, но ими от этого не становятся), но нахождением в его плоти, потоке. Если мы говорим о дореволюционной русской культуре как чем-то принципиально отличном от советской, то и реставраторами таковой могут быть только прямые потомки ее живых носителей, сформированные вне СССР, тогда как подсоветские русские могут быть для них лишь помощниками и проводниками, но никак не подменить их собой.
Однако проблема в том, что эти носители, проигравшие Россию, не стремятся вернуться в нее и не представляют собой какую-то собранную политическую силу, субъектность. Поэтому задачу собрать и призвать их как раз и могут взять на себя консервативные революционеры, действующие как малый народ.
Это значит — еще раз — что речь не может идти о восстановлении ни самодержавной монархии, ни империи как ее плоти. Речь может идти только о восстановлении духа социальных и правовых основ, невозможных без культурной элиты, аристократии, транслирующих их на все исторически зрелое общество (к числу которых, бесспорно, относится и русское общество, драма которого определяется несоответствием своему зрелому возрасту — социальной имбицилией).
Русская аристократия, подобно тому, как это делает аристократия в других европейских обществах, уже давно не монархических и не феодальных, могла бы учить свой народ культуре. Трудно представить себе это сразу, но эта миссия столь же стратегически важная, сколь и всеобъемлющая, несмотря на свою невидимость или символичность. Тем не менее, справиться с ней могла бы только легитимная русская элита, давно покинувшая Россию и растворившаяся в других обществах.
Собрать ее отпрысков по крупицам — это задача сродни собиранию потерянных колен Дома Израилева. И, учитывая то, что большинство потомков белой эмиграции безвозвратно ассимилировались, а остатки продолжают делать это прямо сейчас, времени на это почти не осталось. Поэтому уповать на то, что этим займется государство, после того, как кто-то де придет к власти, было бы фатальной ошибкой.
Единственной реалистичной задачей, связанной с политикой, которую могли бы ставить перед собой такие русские консерваторы, является реституция, включая возвращение подданным Российской Империи (их законным наследникам) их имущества и титулов. Все остальное сделала бы сама культура — после того, как хозяева вернутся, нет, не к власти, но к своим правам.
Причем, ситуация такова, что это не сами хозяева будут бороться за такое возвращение, но собирателям потерянных колен придется искать их и просить вернуться, предлагая помощь в борьбе за восстановление их прав и прося за это помощи в восстановлении культуры и права.
А вот после решения этой задачи аристократия, восстановленная как субъект, могла бы вступить в отношения и в союзы с другими субъектами, причем, вовсе необязательно настроенными монархически и консервативно (про-левыми, про-зелеными и т.п. аристократами уже давно не удивишь многие европейские страны). И весьма принципиальным здесь является экстерриториальный принцип правообладания, то есть, отвязка имущественного и статусного правообладания от посягательств на власть в сложившихся обществах и нациях и, в том числе, на передел границ.
Здесь было бы уместным то сравнение, что если для радикальных христиан-антисоветчиков оказалась возможной Кочующая церковь (соборы), то для радикальных консерваторов-антисоветчиков вполне уместной будет и Кочующая империя. Это как раз норманнский принцип не собирания всех в одном государстве и народе, но распространения по разным странам и даже нациям, при котором свои опознаются по некой марке, носителями которой были уже упоминавшиеся не только Краснов, но и Скоропадский, Маннергейм, Унгерн.
Сумеют ли русские консерваторы решить задачу возвращения в Евразию европейской культуры? Это зависит от нескольких факторов: их способности понять и услышать Евразию, их способности найти и вернуть отпрысков Европы и организовать взаимодействие между первыми и вторыми.
2013 год
