Констатируя произвольный характер ломки и строительства Петром России, надо помнить, что его действия во многом стали ответом на внутриполитический кризис, возникший в Московии еще во времена его отца Алексея Михайловича.
Поддержав реформацию Никона, он в то же время столкнулся с ним из-за его амбиций, точнее, обоюдных амбиций царя и патриарха — лубочный миф о некой «симфонии» таковых в допетровской Московии, как видно, не выдерживает никакой проверки реальностью. Никон оказался в опале, был низвергнут как из патриаршества, так и из священства. Реабилитация его началась прямо накануне его смерти, а завершилась после нее — уже при Федоре Алексеевиче. Тем не менее, конструкт созданного в результате никоновских реформ новомосковского православия не стал ни цельным, ни устойчивым. Внутри него фактически оформились две линии: одна, малорусская, представленная идеологами вроде Симеона Полоцкого, фактически, квази-папистская и парауниатская. Это проявилось, как в предложениях Полоцкого учредить Московского Папу, которому будут подчинены 4 патриаршества (Новгородское, Казанское, Тобольское и Астраханское), так и в деятельности последнего местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, который в своей полемике с крипто-протестантами уже явно опирался на католическое богословие. С другой стороны, следующий после Никона и последний полноценный предсинодальный патриарх Иоахим — это линия новомосковского великорусского консерватизма, в равной степени анти-старообрядческого и анти-униатского (и вообще анти-иноверческого).
Не менее интересны и показательны события, происходившие в политической, а точнее, культурно-политической плоскостях. И опять же, разрыв с еще не успевшей отстояться новомосковской идентичностью намечается уже при Алексее Михайловиче, когда потомственные великорусские формирования стрельцов начинают тесниться полками нового образца, укомплектованными иностранными специалистами. На этом фоне возникает ситуация династической чехарды после его смерти и затем смерти его старшего сына Федора, когда в условиях регентства их старшей сестры Софьи на стыке различных культурно-политических и религиозных партий возникают группы сторонников и противников двух братьев и потенциальных наследников престола — Ивана и Петра. В этой ситуации у юного Петра, чье ультра-западническое мироощущение было продуктом развития, наметившегося еще при его отце, видимо, и возникает желание порвать с этой затхлой атмосферой склок и интриг максимально радикальным образом, начав строительство государства с чистого листа.
Но перед тем, как перейти к этому, пара слов о его сестре Софье, которая часто рассматривается как последняя надежда на сохранение или возвращение старого московского уклада. Такой вывод делается на основании поддержки Софьи стрельцами, в среде которых были развиты про-староверческие настроения. Поэтому в некоторых легендах сама Софья, после неудачного стрелецкого бунта пожизненно заточенная в монастырь, считается чуть ли не староверческой мученицей или даже спасенной святой. Реальность, однако, заключается в том, что Софья была злой гонительницей староверов, а в идейном отношении тяготела к парауниатской партии, идеологом которой был Полоцкий. В этой связи неудивительно, что ее эмиссары искали присоединения России к т. н. Священной лиге — антиосманской коалиции католических монархий — старая мечта парауниатской группировки в России, как мы помним, еще со времен Ивана IV. По этой причине, если среди стрельцов и присутствовало какое-то количество староверов, это не дает основания рассматривать Софью как представительницу их интересов, напротив, скорее они в данном случае использовались ей «в темную».
Захвативший власть — при поддержке полков нового образца и великорусского консервативного патриарха Иоахима — Петр решает смести все эти фигуры с шахматной доски. В этом смысле он напоминает Ивана Грозного, что давно является общим местом для рассуждающих на эту тему.
Оба начали революцию сверху против своих регулярных государств: Иван — старомосковского (Рюриковичей), Петр — новомосковского (Романовых). Как революционер Петр оказался радикальнее и успешнее Ивана — Ивану в итоге пришлось отступить от своих планов, Петр же довел их до конца.
Их обоих роднит гибеллинский, антиклерикальный характер, но все же, он у них был разный. Иван боролся с клерикальным истеблишментом, претендуя быть религиозным лидером сам — «царем Израильским», вождем «Божьего народа». Но не преуспел. Петр же был первым и весьма успешным идейным секуляристом, то есть, не просто антиклерикальным, но именно антирелигиозным лидером. И решил вопрос с церковью радикальным образом — ликвидацией патриаршества и созданием государственного органа управления ею — Священного Синода.
С этой точки зрения никонианский церковный истеблишмент, корнями уходящий в греческую партию Софии Палеолог, на первый взгляд, может выглядеть как жертва революции Петра. Но так ли это? Оглядываясь в историю отношений клерикальной партии с великорусским государством и обществом, ее идеалом никогда не был Божий народ, живущий по Божьему закону. Напротив, именно попыткам организации такового она всегда противостояла, от борьбы с «жидовствующими» до борьбы со староверами. Строго говоря, единственное, что интересовало этот церковный истеблишмент — это формальный, на уровне конфессионально-обрядовой рамки, но абсолютный в плане исключения какой-либо конкуренции, контроль за своей паствой. И Петр ей дал этот контроль, найдя для него достаточно оптимальную, устойчивую и долговечную форму — синодальную, избавляющую духовенство от ненужной и опасной для него борьбы с царской, императорской властью.
Однако что действительно верно, это то, что клерикальный истеблишмент перестает быть частью правящей группировки — асабийи.
Больше того, радикально меняется сама эта асабийя. Та, что сложилась при Романовых как консенсус части боярства и церковного истеблишмента сметается петровской революцией, вызвавшей к жизни новую асабийю — петровскую («птенцы гнезда Петрова»). И в этом еще одна схожесть Ивана с его Опричниной с Петром, который осознанно или нет запускает классическую янычарскую социальную фабрику по отбору и перековке людей разного культурного «бэкграунда» в новый правящий класс. В чем он в отличие от Ивана тоже преуспел.
Собственно, правящий род Романовых заканчивается именно с Петром, после которого на русском троне оказалась девка, взятая трофеем с войны (Екатерина), точнее, отобранная им у своего сподвижника Меньшикова. Петр II, Анна Иоановна были уже марионетками реально правящих страной иноземцев, а пришедшая им на смену внебрачная дочь Елизавета Петровна династию уже продолжить не могла. Ну, а после нее, начиная с «внука Петра I» — Карла-Петера Ульриха Голштинского под именем Романовых Россией уже правит Голштейн-Готторпская династия.
Но если Романовы, по крайней мере, поддельно-номинально продолжили существовать в качестве прикрытия реально правящей иноземной династии, то Московия и московиты как политические явления Петром были окончательно добиты. Окончательно, потому что самоубийство ими было совершено еще в результате Никоновских реформ и присоединения Украины. Впрочем, очевидно, что уже само это новомосковское государство Романовых было генетически запрограммированным на это самоубийство.
Однако, если как просто революционер Петр оказался гораздо успешнее Ивана, то с точки зрения интересующей нас темы национальной революции, к ее задачам был гораздо ближе последний. Иван, противопоставив себя истеблишменту, и оперевшись на новый служивый класс, тем не менее, стремился быть именно народным вождем, в том числе, в критические моменты обращаясь к народу как к источнику легитимности. Опричнина и Земщина во времена Ивана были разными политическими пространствами, но в духовно-национальном смысле они явно мыслились как части единого целого, объединяясь фигурой царя. Петр же, который в отличие от недолговечной Опричнины сумел создать из своих дворянских янычаров устойчивое регулярное государство, фактически разделил Россию (сейчас речь только о ее русской части) на два культурных мира — вестернизированное меньшинство и культурно маргинализированное большинство, оставшееся за рамками этой социальной фабрики.
Среди «русских националистов» есть весьма откровенная разновидность, представители которой считают точкой отсчета «исторической России» не Киевскую Русь (что, конечно, вообще смешно), и даже не Московию или 1612 год, а именно петровскую революцию. Вот, в частности, что об этом пишет современный яркий публицист Дмитрий Галковский: «В мире не было ничего фантастичнее петровской реформы. Представьте себе, что Индия ХVII века в болотистых джунглях строит Лондон 1:1, с Тауэром, Биг Беном, и начинает сама себя колонизировать, то есть создает европейское чиновничество, армию, систему образования и вообще вытягивает себя из азиатского болота за косичку, как барон Мюнхгаузен. Удивительнейшая цивилизация. И страшная».
Цитата весьма откровенная, ведь из нее ясно следует, что если варварская Московия-Индия самоколонизируется в русскую Британию, то у нее должны появиться класс колониальных белых господ в пробковых шлемах и окружающие их туземные варвары. Так в общем-то и произошло, но весьма странно, что эти господа удивляются потом тому, что это государство было уничтожено, когда туземцы пришли в движение, и считают причиной этого не его изначальную им чуждость, а исключительно происки главного конкурента «русской Британии» — Британии оригинальной. По их мнению, эти туземцы должны были дождаться того, что это государство постепенно превратит их «белых людей» в XX веке, вместо чего, кстати, оно само ввязалось в мировую войну, его похоронившую.
Впрочем, не будем забегать вперед. Революция Петра была действительно уникальным, волюнтаристским футуристическим экспериментом по созданию с чистого листа новой в культурном отношении породы людей. Два века спустя совсем в другой стране произойдет нечто, на первый взгляд, похожее — культурная революция Мустафы Кемаля, известного как Ататюрк, который начнет принудительно замещать османско-исламскую культуру миксом псевдозападного суррогата и псевдотюркистских мифов. Забавно, что сегодня даже та часть русских либералов, которая все-таки дошла до осознания того, что насаждение Петром I внешних атрибутов западной культуры при одновременном искоренении прав и свобод аборигенов не имеет ничего общего с западным путем развития, продолжает восхищаться аналогичными действиями Кемаля. По поводу последнего, впрочем, надо сказать, что относительный успех его реформ базировался не на этой произвольности, а на двух объективных факторах. Во-первых, модернизация, которую непосвященные внешние наблюдатели связывают исключительно с ним, активно шла в Османской империи уже с первой половины XIX века, и была им просто продолжена. Во-вторых, он сумел обеспечить эффективность этой модернизации тем, что поставил точку на имперском проекте, направив все ее силы на внутреннее развитие страны в границах нового национального государства, отказавшись как от завоевания, так и от удержания иноверческих провинций. Что же касается принудительного навязывания им основной массе народа чуждых ценностей, то это изначально вызывало соответствующую реакцию последнего и в итоге, спустя несколько десятилетий закончилось возвращением к власти носителей тех ценностей, которые безуспешно пытался искоренить Кемаль.
Впрочем, принципиальным отличием Кемаля было то, что он все же являлся революционером снизу, а не сверху, как Петр. Кемаль был сформирован как часть определенной идейной и социальной среды, начавшей самоорганизовываться в национальный авангард на фоне коллапса империи и ее элиты. Таким образом, он прежде всего был политическим националистом, чьи реформы были направлены на создание на месте империи новой республики, а из подданных империи — республиканской нации. Петр действовал внешне схожими методами в прямо противоположном направлении — добивал остатки не успевшей сформироваться нации и с чистого листа создавал новую империю и ее подданных (по янычарской модели).
Революция Петра I стала кульминацинацией правления Романовых, вскрытием внутренних противоречий их курса и доведением до логического завершения одной из его силовых линий. До Петра Романовым была присуща вынужденная политическая и культурная великорусская национальность, первая в силу ограниченности Земским Собором и Боярской Думой, вторая — в силу гравитации почвы, на которой они утвердились. Петр покончил и с первым, и со вторым, утвердив политический абсолютизм и новый культурный центр, в котором и вокруг которого сформировалась новая асабийя. Этническим драйвером этой асабийи стали на сей раз не греки, тюрки или малорусы, а преимущественно германцы, в целом выходцы из западной (германо-романской) Европы.
Некоторые славянофилы и почитатели московской старины рассматривают петровские реформы как противоестественный разрыв с естественным ходом развития Московии. Внешне это выглядит так — столица, названия государственных учреждений и самого государства, структура государственно-церковных отношений, эстетика, фразеология, культурные атрибуты, почти все это заменяется Петром.
Однако был ли это разрыв или кульминация? А если кульминация, то чего именно? Для ответа на этот вопрос надо попытаться понять траекторию религиозно-политического развития Московии в XVII веке, в период, непосредственно предшествовавший петровским реформам. Как я уже обращал внимание, со времен оформления в Московии клерикально-церковной партии, противостоящей разным проявлениям русского низового пуританизма, ей был присущ парауниатский характер. События начала XVII века были точкой, в которой сошлись стихийное антиуниатство великорусского сопротивления малорусскому экспансионизму, и осознанное, корпоративное антиуниатство православной церкви, опасавшейся открытой католической экспансии в Московию вплоть до открытия в ней иезуитских школ. Тем не менее, достаточно укрепившись при Романовых Московский патриархат при опоре на малорусские кадры уже сам делает шаг в сторону западной традиции посредством реформ Никона. Собственно, пойдя по пути, предложенному западнорусскими богословами, было бы логично придти к тому же, к чему он привел у них на родине — унии с Римом. Для великорусского народа, у которого отняли его самобытное древлеправославие, никакой ощутимой разницы уже все равно бы не было, ведь существующий в церквях греческий обряд сохранился бы. А вот у Московского государства отпал бы религиозный антагонизм с соседней Речью Посполитой, да и в целом католическим Западом.
Однако вместо этого парауниатская романовская Московия вовлекается в антиуниатскую борьбу малорусов и запорожских казаков в Речи Посполитой. Вовлекается в значительной степени по их инициативе. В итоге романовская Московия оказывается в зависшем положении — она уже слишком западная для восточного древлеправославия, но при этом противопоставляющая себя этому Западу. Видимо, в этот момент и возникает предпосылка для того, что выдающийся русский геополитик и культуролог Вадим Цымбурский определил как стратегию «похищения Европы». Очень важно понять, что речь идет не об антизападничестве per se, то есть, желании отгородиться от Запада в принципе. Речь о стремлении быть «правильным Западом», то есть, усваивая от него все необходимое, сохранять то, что он де утратил. Отказ от унии, противопоставление себя унии после отказа от собственной национально-духовной самобытности в ходе Никоновских реформ требовали более амбициозной стратегии борьбы за превращение не просто в западную державу, а в одну из ведущих западных держав, способных диктовать Западу свои условия сосуществования.
Именно на это и были нацелены реформы Петра, начатая им колонизация России.
