Отцом-основателем Российского государства, того фундамента исторической России, на котором периодически ломаются и строятся новые сооружения или их отдельные элементы вплоть до настоящего дня, стал Иван Грозный. До него Россия существовала в виде плода — Московии, зачатого от древней Руси, но помещенного в утробу суррогатной матери — Орды. Ребенок начал активно пинаться еще при Иване III, при котором Московия отказалась платить Сараю дань, но его роды принял его внук, оборвавший ордынскую пуповину. Если без лирики, то именно Иван IV радикально изменил геополитическую конфигурацию Северной Евразии, в результате чего Московия не просто перестала зависеть от ее центра, но и сама превратилась в него, уничтожив и завоевав Казанское, Астраханское и Сибирское ханства (последнее, правда, сделали действовавшие как ее агенты казаки) и начав проникать на Балтику и Кавказ.
Так как Иван IV — основатель России, его политическая, да и личная генеалогия важна для понимания ее «ДНК». О том, что его ближайшими физическими и политическими предками были Иван III и София Палеолог, из союза которых, поддержанного клерикальным истеблишментом и поддержавшего его идеологическую монополию, родилась новая правящая группа (асабийя), уже было сказано. Но это далеко не все ветви его политико-генеалогического древа.
Мать будущего Грозного была из литовского рода Глинских, возводимого к хану Мамаю. Если придерживаться этой версии, мы видим, как в его генеалогии переплелись линии двух связанных между собой и противостоящих набравшей силу Московии проектов — литовского и ордынского. По матери Елена Глинская была из рода сербского воеводы Якшича — тут ничего удивительного, это по сути та же византийская основа, что и у другой, главной его бабки Софьи.
Идейно-политически Грозный сочетал в своей самоидентификации римский миф, возводя свое происхождение к кесарю Августу, и ветхозаветный, называя себя «царем Израильским». Последнее следует запомнить, потому что далее мы еще вернемся к этой теме…
Хотя первым русским императором принято считать Петра I, таковым Ивана Грозного признавали еще император Священной Римской империи Максимилиан II и английская королева Елизавета I. Кстати об Англии. Вопреки мифу Александра Дугина и его последователей об извечном антагонизме России и Англии, фактически при Иване Грозном английский капитал проникает в Россию примерно так же, как скоро начнет проникать в Индию, подкупая ее правителей, благодаря чему и будет обретено могущество этой торговой империи. При содействии грозного для своих подданных и ближайших соседей царя английский капитал, хабом которого стали «Московская компания» и сеть «английских дворов» в ключевых русских городах, фактически устанавливает свое коммерческое господство в России. За что Иван IV получает менее известное прозвище — «английского царя».
Таким образом, слухи об изначальной антизападности России, в том числе при Иване Грозном, сильно преувеличены апологетами ее «особого пути». Россия воспринимается ключевыми державами и центрами силы Запада как его периферийная, представляющая интерес часть — будь то в качестве источника природных ресурсов и рынка сбыта для английского капитала или потенциального союзника в борьбе против османов для ряда европейских монархий, или объекта миссионерства либо вовлечения в унию — для Рима.
Кстати об османах. Для католических монархий Западной Европы на тот момент это была внешняя угроза номер один. Я не случайно выделяю католиков, а не пишу о христианах в целом, потому что в войне католиков и протестантов, которая охватит Европу чуть позже (в первой половине XVII века), а после, с созданием Вестфальской системы драматически изменит ее политический ландшафт, создав современную Европу государств-наций, османы поддерживали протестантов и служили для них вдохновляющим примером. Так голландские гёзы (watergeuzen) имели своим девизом Liever Turks dan Paaps («Лучше Турки чем Паписты») либо Liever Turksch dan Paus («Лучше Турки чем Папа»), а символом — полумесяц на красном знамени, нося эти полумесяц и девиз в виде медальонов.
Присоединение России к антиосманской коалиции, особенно если бы ее увенчала уния, могло, с одной стороны, ознаменовать торжество ее клерикальной партии, которая де-факто отстаивала католическую модель церковно-общественно-государственных отношений. С другой стороны, оно превратило бы Россию в один из фронтов западно-османской войны. Грозный, однако, не пошел ни на то, ни на другое — к неудовольствию, возможно, не только клерикалов, но и боярской элиты, сосредоточенной в Избранной раде, чей лидер Андрей Курбский после опалы переберется в Литву. Известно, что члены Избранной рады склоняли Ивана завоеванию Крыма, что с высокой вероятностью привело бы к войне с османами. Однако он предпочел войну с Ливонским орденом, сидевшим на русско-североевропейском и в частности русско-английском транзите, что существенно осложняло соответствующую торговлю. К слову, по понятным геополитическим причинам, Англии османы тоже не угрожали, и ей было невыгодно, чтобы Россия присоединилась к войне с ними, зато было выгодно, чтобы она взяла под свой контроль южнобалтийские порты, что интенсифицировало бы проникновение английского капитала на русский рынок в обход немецких комиссионеров, как это и случилось на первой стадии Ливонской войны после русских побед.
Была и другая причина, по которой Иван мог не желать идти на конфронтацию с османами. И тут надо понимать, чем в то время были османы вообще и чем они стали конкретно для Ивана. Вопреки расхожим представлениям о дикости и варварстве «турок», Османское государство не только было, возможно, сильнейшей державой Старого Света, а значит и мира того времени, и абсолютно точно одной из таковых, но и одним из первых успешных ранне-модерных государств.
Предвестником модерна у османов, а точнее, раннемодерным их атрибутом было то, что они сумели создать одну из первых социальных фабрик по перековке людей различного происхождения в полном смысле этого слова верноподданных новой страны и ее элиту. Такой фабрикой стал институт янычаров или девширме, сущность которого многие обычно не видят из-за того, что это понятие используется как эмоционально-негативный ярлык. Меж тем, в сухом остатке это был институт отбора среди разных народов, присоединенных к империи, наиболее качественного генетического материала, из которого посредством дисциплинарных техник выковывалась принципиально новая порода османов tabula rasa. Пройдет относительно немного времени, и эти фабрики на всю мощь запустятся по всей Европе, а потом и по всему миру, штампуя миллионы граждан национальных государств. Ими станут призывные армии, обязательные школы, национальные университеты, а следом и абсолютно все хозяйственные и социальные структуры, вплоть до предприятий и семей, включенных в тотальность национально-государственной машинерии.
Конечно, кто-то скажет, что как раз это будут хорошие фабрики, ибо они будут делать граждан из представителей их собственных народов, а не похищать их у других. Однако анализ эволюции лингвистической карты Европы заставляет усомниться в таком идиллическом представлении. Так, во Франции еще в конце XIX века большая часть населения ее южных провинций говорила на окситанском (провансальском) языке, на котором помимо Прованса говорили в Гаскони, как в Бретани говорили на бретонском или в Корсике на корсиканском. После того, как французская республиканская революция запустила национальную и лингвистическую унификацию, от этих языков уже мало что осталось — лишь 100 тысяч носителей окситанского языка и корсиканский как основной язык лишь 10% корсиканцев на сегодняшний день. Эти и многие другие языки коренных народов, включая европейские, исчезли именно в результате деятельности подобных фабрик, которые превращали их носителей в образцовых французов, испанцев, итальянцев, которыми они до этого не были, но должны были стать на выходе с конвеера стандартизации национальных государств. То же касалось и верований, обычаев, укладов жизни, которые устранялись в случае противоречия идеологическим и культурным стандартам модерных наций.
Османы действительно рекрутировали и перековывали очень ограниченное число людей от общей массы населения завоеванных ими народов (часто их семьи сами искали возможность устроить в девширме детей, чтобы обеспечить им будущее). Но их отличие от поздних западноевропейских государств-наций заключалось в том, что они не распространяли этот процесс перековки на все подчиненное ими население. За пределами узкой прослойки военно-политического класса разноплеменное и разноверное население продолжало жить своей жизнью, организуясь в автономные сообщества и местные общины, между которыми империя поддерживала определенную субординацию. Именно это позволяет говорить об османах как раннемодерной, успешной для своего времени державе, которая пришла в упадок, когда модерн вошел уже в свою зрелую фазу тотальной мобилизации, требованиям которой они долго не хотели соответствовать, а когда захотели (реформы Танзимат в XIX веке), то уже не смогли.
Я не случайно уделил именно в этой главе такое внимание османам, потому что для Ивана они были не только внешнеполитическим фактором. Открыто воспевал османов как образец для подражания во всем кроме религии — Иван Пересветов, то ли реальный идеолог позднего Ивана IV, то ли он сам, писавший под этим псевдонимом. О решающем культурно-эстетическом влиянии османов, а через них и Персии, на Московию того времени, мы уже писали. Этот факт, кстати, является показателем политического веса соответствующей культуры — эстетическая османизация и ориентализация Московии в то время была не проявлением отсталости, а напротив, подражанием ведущей мировой державе, аналогом американизации в 90-е годы прошлого века или моды на все французское в начале позапрошлого.
Но не в меньшей степени, чем на эстетику, Иван ориентировался на передовой для того времени политический опыт османов. Опричнина, о которой мы поговорим чуть позже, это тоже явное подражание янычарам, особенно с учетом того, что многие опричники были нерусского происхождения, как янычары нетурецкого. Правда, подражание это было неуспешным, а потому и недолговечным. Но так или иначе Иван, высоко оценивая успехи османов, уклонялся от вовлечения в конфронтацию с ними, совершенно излишнюю при его проанглийской ориентации. Османы в целом отвечали ему тем же — они практически безучастно смотрели на трагедию взывающих к ним братьев-тюрок и мусульман в Казанском, Астраханском и Сибирском ханствах. Нельзя всерьез воспринимать и историю с фейковой «русско-турецкой войной» или, что хотя бы корректно звучит, Астраханским походом 1556 года, когда на помощь методично подминаемым Московией братьям-мусульманам османы от своих щедрот отрядили аж 20 тысяч человек, а крымский хан Девлет-герей практически саботировал эту кампанию. Потом, когда Девлет-герей решился воевать всерьез, Иван даже попытался откупиться от него Астраханью и вынужденно принял бой при Молодях, когда тот отказался. Но и разгромив там его армию, он не стал развивать успех в наступление на Крым.
Помимо военно-технических (в частности, плохой логистики) причины подобной пассивности османов на северном направлении, видимо, были геополитическими и даже геоэкономическими. Надо понимать, что для большого тюрко-ордынского континуума, расположенного на евразийском торговом транзите, тюрки-сельджуки были маргинальным элементом, который не найдя в нем места под солнцем, ушел искать его в других краях, как протестанты-англосаксы ушли из Англии в Америку или как казаки шли в Сибирь. Подмяв под себя Малую Азию и восточное Средиземноморье — эту колыбель и перекресток величайших мировых цивилизаций, османы стали держателями новых транзитных путей, и вообще архитекторами принципиально новой геополитической конфигурации. Захирение тюркской Северной Евразии, которая в результате этого уже сама превратилась в периферию, цинично рассуждая, могло не сильно печалить османов, а Московия, которую в тот момент они просто не могли воспринимать всерьез как противника, была им выгодна как геополитический троян в стане конкурентов. Кстати, схожим образом, видимо, мыслили и владимиро-суздальские князья, которым был на руку упадок Киева и вообще Малой Руси после Батыева нашествия, позволивший им превратиться из их периферии в новый центр сборки высвободившихся в результате этого сил…
Конечно, самому Ивану IV был не чужд мессианизм «Третьего Рима», и идеологически он был продолжателем линии, определившейся уже при его деде и бабке. Но в его случае этот мессианизм был обращен «вовнутрь», на завоевание пост-ордынского пространства. Кроме того, возможное восприятие Московии как хранительницы неповрежденного унией православия, означало включение в ее проект желающих присоединится к нему православных эмигрантов, а не таскание каштантов из огня в интересах уже потерянных для «чистого православия» народов и стран.
Таков был внешнеполитический контекст правления Ивана IV и становления Российского государства. А теперь обратимся к его внутренней политике. Собственно, разделение ее правления на ранний и поздний этапы — это классика российской историографии, которой мы вполне можем придерживаться, попытавшись со своей стороны расставить определенные акценты в их понимании. Поздний — это, собственно, то, с чем и ассоциируется Иван именно как Грозный — разделение страны на Земщину и Опричнину, массовые репрессии, полный царский произвол. Но ведь был и ранний, еще не Грозный Иван. Тот, который провел абсолютно либеральную для своего времени Губную и Земскую реформы, первая из которых предполагала введение фактически аналога института шерифа, избираемого местными жителями из авторитетных людей, а вторая — предоставление местному самоуправлению права избирать судей и смещать назначаемых им наместников. Этот Иван первым в России стал собирать Земские соборы — дальние предтечи еще не общенациональных парламентов, но по крайней мере, общеэлитарных. Этот Иван пытался править, опираясь на поддержку единомышленников из числа родовой аристократии, боярства, которые образовали вокруг него Избранную раду.
А теперь очень интересный момент — Стоглавый собор 1551 года. Если анализировать его решения, можно придти к выводу, что это было торжество антиклерикальных устремлений московских государей, о которых мы писали в прошлый раз. У церкви были изъяты приобретенные ей при предыдущем царе земли, ей запретили заниматься кредитованием, укрывать беглых крестьян, а принимать недвижимое имущество в дар позволили только с разрешения царя под страхом его конфискации. Это был серьезный подрыв позиций клерикальной корпорации, деятельность которой вводилась в жесткие государственные рамки. Что показательно, может, не само по себе, а именно в этом контексте — именно на этом соборе было утверждено двоеперстное крещение (осенение крестом), которое через некоторое время станет символом противостояния старых московитов-великороссов взявшей реванш и восторжествовавшей при Романовых клерикальной парауниатской корпорации.
Если сложить воедино религиозные и геополитические пазлы политики Ивана IV, получится весьма интересная картина. Он отверг включение в католическо-униатскую антиосманскую коалицию через начало войны за Крым, что было объективно выгодно клерикально-церковным кругам. Этому он предпочел войну за Балтику ради экономического союза с Англией и нейтралитет с османами, на которых ориентировался во многих отношениях. Если учесть, что через какое-то время Англия оторвется от католической церкви, а ее англиканскую церковь возглавит монарх, а в Европе протестантские силы будут пользоваться благосклонностью османов и иногда даже вдохновляться ими, то реформы Ивана на Стоглавом соборе будут восприниматься уже иначе. По крайней мере, тут просматривается своеобразная государственно-национально-протестантская логика на английский манер, усиленная нежеланием примыкать к католическому альянсу в его противостоянии с османами, способствующими трансформации Старого света в вестфальском направлении.
Что же оборвало этот курс на строительство крепкого, геополитически независимого государства-нации? В 1565 году Иван фактически начинает революцию сверху против созданного им же регулярного государства как совокупности институтов и устоявшихся правил, которая в свою очередь выливается в революционный террор. Причина? Ливонская война, начавшаяся как маленькая победоносная в отношении уступающего по силам противника — орденского государства — вылилась в войну с крупнейшими региональными державами — Швецией и Речью Посполитой, пришедшими ему на помощь. Россия, до этого имевшая дело только с противниками вроде осколков Орды, черемисских партизан и ливонских рыцарей, закономерно начинает терпеть поражения, которые обесценивают все ее приобретения в этой войне. Иван IV воспринимает их как результат саботажа и измены в правящих кругах, что помимо объективных причин этих поражений также могло быть не лишено оснований, учитывая антиэлитарный характер вышеуказанных аспектов его политики. Хотя, конечно, надо понимать, что непрекращающиеся войны редко возможны с одними победами и без поражений. А ведь именно на этот путь встал Иван IV, который после многих веков накопления сил московскими князьями начинает растрачивать их в войнах практически на всех направлениях. И если первое время ему сопутствовал успех, то неудивительно, что с какого-то момента он от него стал отворачиваться. Тут бы, здраво размышляя, взять паузу, немного сдать назад, вернуться к осторожной политике своих предков. Но нет, вместо этого Иван превращает «войну империалистическую в войну гражданскую», обрушивая весь свой гнев на те слои, на которые опиралось его регулярное государство.
Опричнину Грозного нередко сравнивают с ЧК в полемическом запале. Однако сравнение это корректно не только по форме, но и по глубинному содержанию. Иван Грозный фактически начал революцию против государства, в стену которого уперлись его амбиции, объективно ли — в силу ограниченности возможностей этого государства, субъективно ли — в силу несогласия его правящего класса с политикой царя. Сложный элитный консенсус правящей асабийи, который сложился при его деде и существовал еще во времена Избранной рады и Земских соборов, разрушился — теперь Иван ополчается на боярство, в котором видит источник фронды, что же касается клерикальной корпорации, то ее интересы он растоптал на Стоглавном соборе.
Перманентная революция Грозного, с «военным коммунизмом» и «продразверстками» оборачивается разорением страны, и в итоге ему приходится отступить, проводя политику нормализации. Но поздно — деструктивные стихии уже вырвались наружу, элитный консенсус разрушен, что в итоге приводит к процессу, известному в русской историографии под названием «Смуты». Военная экспансия — надлом — охота на ведьм, такой была траектория маршрута, приведшего к ней.
