Первый стратегический вопрос, который предстояло решить новым — старым хозяевам России после обретения власти над ней — во что конвертировать воинственный ура-патриотический подъем, вызванный второй чеченской войной, и какое государство строить на его основе.
Практически сразу после прихода к власти наряду с нейтрализацией неподконтрольных СМИ и политиков Путин начал сворачивать имевшиеся у регионов свободы, добытые в те годы, когда российская власть была слишком слаба, чтобы прижать их к ногтю. Отмена прямых выборов губернаторов и президентов, пересмотр республиканских конституций, принудительный перевод алфавитов всех народов страны на кириллицу — все это подавалось как «борьба с сепаратизмом» и «недопущение распада России». Что, конечно, было полным фарсом, учитывая то, что чекисты выхватили власть у оппозиции, опиравшейся во многом именно на коалицию региональных лидеров, которые пытались не отделиться от страны, а объединиться для наведения порядка в ней и прекращения ее разграбления.
Это все практика, а предстояло определиться и с теорией. Вообще, надо отметить, что накануне запуска Кремлем операции «преемник», растущий оппозиционный русский национализм имел скорее антисемитскую, чем антикавказскую направленность. Об этом свидетельствовала высокая популярность лозунгов Альберта Макашова, которого коммунисты включили в предвыборный список Движения в поддержку армии, позже нейтрализованного, когда на первый план в нем был выдвинут бесцветный Виктор Илюхин, ранее прикрывавший убийство главы этого движения Льва Рохлина. То же касается и популярности блока «СПАС» во главе с Александром Баркашовым и Борисом Мироновым, снятым из-за этого Кремлем с выборов. Надо понимать, что антисемитизм оппозиционных национал-патриотов был скорее социальным и политическим и не мешал им поддерживать этнического еврея Евгения Примакова, как ранее — полуевреев Рохлина или Руцкого. И тем не менее в силу того, что это были скорее исключения, он угрожал позициям могущественных гегемонистских кругов в провластной финансовой олигархии, СМИ, «демократическом» политическом и интеллектуальном классе.
Новая война на фоне античеченской пропаганды и актов террора, направленных против мирного населения, помогла перенаправить стихийный русский национализм, выпущенный как джинн из бутылки, с «еврейских олигархов» на «чеченских террористов» и с «мирового сионизма» на «международный исламизм». На гребне волны этого «нового русского национализма» теперь оказались те, кто еще вчера опасались быть сметенными его прежней версией. Но, как гласит известная поговорка, куй железо, пока горячо. Ведь война и порыв масс — явления исключительные и непостоянные, поэтому требовалось закрепить этот эффект в длительной перспективе, зацементировав соответствующие установки в общественном сознании. Речь шла ни много, ни мало о создании нации или, по крайней мере, ее паллиатива, необходимость чего объективно стояла на повестке дня перед недавно возникшим государством.
Но о какой нации могла идти речь, если в конституции России говорилось о «многонациональном народе», при Ельцине в официальных обращениях фигурировали только «россияне», а у значительной части архитекторов нового — старого режима само использование понятий «нация» или «русские» вызывало фантомный страх перед советским «пятым пунктом»?
По существу, выбор вариантов был невелик. Теоретически можно было признать конструкцию «русская нация и другие коренные народы России», как предлагали национал-патриоты, однако, учитывая ее явную этничность, за ее пределами в таком случае как раз оказывались новые гегемоны, которых она бы поставила в один ряд с иностранными диаспорами вроде корейцев, немцев, грузин и т.д. Поэтому для этих архитекторов оптимальной была доктрина культурной, а не этнической русской нации, что давало им как культурным гегемонам, с одной стороны формальное равноправие с этническими русскими при фактическом преимуществе над ними, с другой стороны, превосходство над туземными народами от имени русских. При этом концепция русской нации как политически организованной русской культуры позволяла им сохранять двойную идентичность и внутреннюю солидарность, так как русский в таком смысле может быть русским и евреем, русским и грузином, русским и татарином и т.д. (хотя после первого «и» остальные нужны только для приличия, то есть, для создания соответствующего общего ряда). Неудивительно, что одним из создателей и проводников такой концепции стал Глеб Павловский, взявший за ее основу сильно примитивизированную доктрину своего бывшего учителя Михаила Гефтера. В контексте данного исследования в этом можно углядеть своего рода историческую иронию — если в начале XX века русскому немцу Петру Струве, отстаивавшему понимание русской нации как русской культуры, оппонировал одесский еврей Владимир Жаботинский, то в начале XX века околовластным идеологом этой концепции стал земляк и соплеменник последнего Павловский. Впрочем, тут все как раз понятно — если в начале прошлого века такая концепция работала на естественных культурных гегемонов «русской нации» русских немцев, то в начале XXI она должна была закрепить уже привилегированное положение тех, кто сменил их в этом качестве.
Другой альтернативой было взять курс на строительство «российской нации», как это еще с начала 90-х годов предлагал ельцинский идеолог национальной политики академик Валерий Тишков. Однако она требовала дать ответ на ряд вопросов, как практических, так и доктринальных.
Концепт российской нации предполагал, что все граждане одного государства должны составлять одну нацию, названную его именем. Но как в таком случае быть с национальными республиками, которые генеалогически родились в результате самоопределения их титульных наций и во многих случаях фиксировали это в своих конституциях, соответствующих в этом смысле российской, в которой говорится о «многонациональном народе России», а не одной «российской нации»?
Наиболее последовательные адепты доктрины российской нации предлагали упразднить республики, перейдя к единообразному территориальному делению страны, как это делал лидер ЛДПР Владимир Жириновский, ещё в начале 90-х годов призывавший отменить и республики, и графу национальность в паспортах. Но такой подход наталкивался на сопротивление в республиках, национальное самосознание в которых на тот момент было весьма сильно. Что неудивительно, ведь тот же Жириновский никогда не скрывал, что предлагаемая им губернизация и денационализация, точнее, деэтнизация России, имеет целью превратить всех россиян в русских в культурно-государственном смысле. Именно такое понимание российской нации со временем де-факто возобладало, хотя де-юре на момент написания этого текста российские республики продолжают существовать, сохраняя свои национальные атрибуты.
Была ли возможна модель развития «российской нации», альтернативная ее пониманию как «нации русской культуры и языка»? Теоретически, да, если бы она выстраивалась снизу по американскому типу как конгломерат представленных в ней сообществ со своими идентичностями и интересами, которые объединяются через общественный договор, конституцию и согражданство. Надо сказать, что когда в середине нулевых годов идеолог Кремля Владислав Сурков начал создавать широкую коалицию сопротивления фантомному для тогдашней России Майдану, могло возникнуть впечатление, что он видит российскую нацию именно так.
По крайней мере, тогда наряду с лояльными Кремлю русскими национал-патриотами, была предпринята попытка диалога с неформальным исламским движением на платформе развития исламской общины в рамках российского государства и гражданского общества. В один из лагерей на Селигере приезжал читать лекцию идеолог украинских националистов Дмитрий Корчинский, а на конференцию евразийских традиционалистов, устроенную в Москве, естественно, с санкции Кремля, прибыл один из участников первой чеченской войны и идеолог независимой, но негосударственной, а родоплеменной Чечни Хож-Ахмет Нухаев.
Могло показаться, что Кремль в противостоянии с глобалистскими «цветными революциями» выступает за многоцветную Евразию и союз различных национал-традиционалистских сил в диапазоне от русско-православных и российско-исламских до чеченско-изоляционистских и украинских национал-христианских. Однако очень быстро те русские националисты, которые рассчитывали на сотрудничество с властью, попали в опалу, заигрывания с российским исламскими активистами закончились их исходом из страны, Нухаева обвинили в финансировании чеченских террористов и убийстве Пола Хлебникова, а Корчинского объявили в международный розыск.
Процесс редукции сурковской «российской нации» до восторженных верноподданных Кремля без своих ценностей и интересов совпал с курсом на ресоветизацию российского общества, точнее, на утверждение неосоветизма. И тут важно понять, о чем идет речь.
В советизме надо выделять две составляющие — то, что он хотел делать и то, что он делал объективно. О целях советизма уже говорилось достаточно — они были глобальными, мессианскими и утопическими. Однако так как его машина и режим в полной мере утвердились и работали в СССР, то есть, на территории бывшей Российской империи, на ней и в отношении ее населения они решали исторические задачи вне зависимости от того, как те соотносились с марксизмом-ленинизмом.
Надо понимать, что объективно переход от условно традиционного общества к современному характеризуется централизацией, стандартизацией и унификацией. Процесс этот повсеместный, и вопрос заключается в том, насколько жестко, последовательно, бескомпромиссно он происходит, сколько занимает времени, какими средствами достигается. В германоязычных и в первую очередь англо-саксонских странах ему были заданы достаточно ограниченные рамки, видимо, сочетанием традиций общего права и протестантизма. Во Франции была обкатана максимально радикальная для своего времени якобинская парадигма такой модернизации, в которой и черпали свое вдохновение Ленин и другие русские большевики. Ее им удалось довести до апофеоза в стране, в которой в отличие от Франции вообще практически отсутствовала правовая традиция в ее западном понимании, то есть, как традиция признания права, а не просто формального законнического регулирования.
Человеческой базой модернизации в России было большинство веками бесправных людей — вчерашних крепостных. Причем, если в Российской империи ростки, зачатки права прорастали хотя бы в верхних слоях общества, то тоталитарная система смыла их, оперевшись именно на бесправные массы, которые заполнили ее и в совокупности образовали целостность — советский тип общества и личности, советский гештальт. Со временем его идеологическая надстройка сгнила и обрушилась, но база на которой она существовала, осталась. Теоретически Перестройка, а потом и демократическая революция в России (изначально симулированная) должны были реформировать ее, что во многом уже начало происходить. Главное, что для этого требовалось — демонтировать ее гомогенность и обеспечить развитие общества на максимально децентрализованных, плюралистических принципах и основаниях. Кстати, интересно, что начало 90-х выдвинуло на авансцену истории тип человека, который был призван стать полной противоположностью советскому — «нового русского». Увы, преступная политика ельцинизма, который использовал выпавший стране шанс на реформацию исключительно в паразитическо-грабительских целях, превратив их в общенациональный ориентир, в считанные годы привел к дискредитации этого образа и его превращению в синоним нувориша, который через десятилетие легко мутировал в тип неосоветского человека — «ватника».
В конце 80 — начале 90-х годов, пока основные асабийи были заняты переделом власти и собственности, предоставленное самому общество начало самоорганизовываться во всех возможных формах и направлениях. Появилось множество конкурирующих объединений и проектов, расцвели всевозможные субкультуры, и в целом в этот момент Россия стала самой свободной за всю свою историю. Однако решив свои задачи, ее властители принялись за искоренение этой вольницы. Облегчало им это то, что большинству населения — ментальным заложникам крепостнической матрицы свобода была не только не нужна, но и откровенно претила. Даже став собственниками, а то и бизнесменами в техническом, экономическом (но не правовом — в условиях отсутствия правового государства) смысле, эти люди не стали буржуазией, бюргерством, пресловутым «средним классом», как его называли туземные карго-либеральные сказочники. Они легко и с энтузиазмом согласились с необходимостью поступиться своими правами ради «наведения порядка в стране» и «возрождения ее величия». Благо, этих прав они так и не обрели — для обездоленной гайдаровскими реформами части населения «рыночная экономика» стала синонимом нищеты и борьбы за выживание, и даже те, кто сумели добиться успехов, в большинстве чувствовали себя беззащитными перед криминалом и коррупцией, уже не говоря о дефолтах. «Возрождение величия страны» как антитеза этому «беспределу 90-х» была эффектным политтехнологическим ходом с учетом того, что ставка была сделана на память о войне, в которой почти у каждой российской семьи были свои жертвы и герои.
Культ «Победы в Великой Отечественной войне» начал использоваться еще при Ельцине для демонстрации как мощи России внешней аудитории, так и «патриотичности» власти аудитории внутренней. Но тогда это делалось еще в достаточно разумных рамках, а вот где-то с начала второго срока Путина эта демонстрация стала основой главного государственного и общенародного культа, причем, явно религиозного характера. И надо отметить, что и масштабы этого празднования, и его накал значительно превосходят советские и отличаются от него по характеру. В реально выигравшем эту войну СССР это был «праздник со слезами на глазах», причем, чем ближе он был к реальным событиям и чем свежее была память о них, тем больше было этих слез, вплоть до того, что когда было живо большинство фронтовиков эти празднования были максимально скромными. Что и понятно — уж очень многие не понаслышке знали и про изнанку этой войны, и цену этой победы, задаваясь вопросом о ее адекватности. В путинской же России после десятилетия неопределенного положения страны победа в войне семидесятилетней давности была возведена в неоспоримый культ на фоне «вставания с колен» благодаря притоку нефтедолларов.
Путинский Культ Победы не был праздником победы СССР в войне 1941–1945 года. Страна, выигравшая ту войну, прекратила существовать в 1991 году, и сделано это было именно ельцинско-путинской элитой для решения своих задач. Выбранный для нового государства флаг в этом смысле был весьма показателен. Новые правители России, конечно, не были идейными власовцами, но их в каком-то смысле можно было считать власовцами поневоле. Впрочем, как и самого Власова, который встал под это знамя, когда оказался в плену. В каком-то смысле и их можно было считать пленниками Запада, который помог им ликвидировать коммунистическую систему и осуществить передел власти и собственности в стране. Однако уже и Ельцина к середине — концу его правления сильно напрягала его вторичность в отношениях с Белым домом — как известно сегодня, он считал, что его, разрушившего СССР, американцы должны воспринимать в качестве равного партнера и чуть ли не отдать ему всю Европу. А в 2003–2004 гг. в течение года произошли два события, вселившие экзистенциальный ужас в тогдашнюю российскую элиту: революция роз в Грузии и первый Майдан (оранжевая революция) в Украине.
Обе эти революции характеризовались всплеском национально-демократических идей и курсом на дальнейший разрыв с советским наследием. Они не были направлены против постсоветской России, однако, истеблишмент последней воспринимал их как дурной пример, который может оказаться заразительным для русских. И вот тогда вместо того, чтобы перехватить повестку обновления страны и запустить революцию сверху, власть разворачивает агрессивную контр-революцию на всех направлениях. А так как Майдан бросал вызов советскому наследию, именно его было решено превратить в основу массовых антимайданных настроений. После восстановления музыки гимна СССР в качестве гимна России сильнейшим средством символической ресоветизации стала популяризация георгиевской ленточки, ставшей символом главной советской победы. Война и победа в ней как события, эмоционально затрагивающие миллионы семей, были превращены в основание для политико-религиозного культа вроде Холокоста или геноцида армян, характеризующиеся тем, что их нельзя ставить под сомнения. Отныне любой, кто задавался вопросами о причинах, цене и целях этой войны, уже не говоря об оправдании тех соотечественников, кто воевали по другую линию фронта, превращался в «власовца» или «бандеровца», образы которых снова начали демонизироваться. А так как именно эти национальные аналоги власовцев (бандеровцы, латышские легионеры и т.д.) начали реабилитироваться и почитаться национально-историческими мифологиями ряда постсоветских стран, в ресоветизирующейся России это было воспринято как святотатство (покушение на свой религиозный культ) и проявление русофобии.
Так различие в оценках событий семидесятилетней давности превратилось в предлог для холодной гражданской войны неосоветского мейнстрима с «национал-предателями» внутри России и «русофобами» в соседних странах — вместо прежних прагматичных отношений новых постсоветских государств, каждого со своей историей и ценностями. Теперь же заявлялось, что не только россияне, но народы этих государств должны принять исключительно советский взгляд на эти события. Все это, с одной стороны, можно воспринимать как чистый абсурд, если учесть, что сама Россия и ее правители были могильщиками той советской системы, что вела и выиграла эту войну, и по ряду ключевых параметров, от экономики до отношения к бывшим советскими республикам, была скорее антисоветским государством. С другой стороны, именно это позволяет понять природу неосоветизма как проекта, основанного не на цельной идеологии, что имела место в СССР, похороненном правителями России, а на квазинациональном мифе, имперской политической религии, но уже не идеологического, а чисто магического свойства. При этом, общность адептов этой религии была в решающей степени порождением социальной инженерии, создавшей советский тип человека и общества, фрустрация и рессантимент которых вызвали к жизни призрак исторического мертвеца.
И тут надо вспомнить, что доктринальный марксистко-ленинский интернационализм с самого начала сосуществовал с имперским взглядом на СССР как на Большую Россию, вплоть до сталинского плана автономизации или даже противников создания автономий вообще на VIII съезде партии. Де-факто с определенного момента именно русское, ранее беспощадно отформатированное под советское, становится проводником и основой последнего. В СССР, где русские составляли всего половину населения, этому всегда существовала сильная оппозиция «национал-коммунистов» в союзных республиках, но в «малой России» с ее 80% процентами русских она отпала, а собственные «власовцы» были маргинализированы уже при Ельцине и окончательно на втором сроке Путина. Так имперский неосоветский культ стал искомой властями «национальной идеей», что российской «гражданской нации», что русской «этнической».
Советское стало пониматься как российское, российское как русское в широком смысле, однако, внутри него требовалось закрыть вопрос с идентичностью и собственно русских. Уже в 2000-м году, выступая на похоронах генерала Михаила Малофеева, Путин в отличие от Ельцина отчетливо делает акцент на «настоящем русском генерале», «простых русских людях», «русской армии». В 2003 году власть решается наряду с правящей «Единой Россией» допустить на выборы отдельную партию национал-патриотов «Родина». Однако ее успех в виде полученных 9% голосов и собственной фракции в Госдуме встревожил руководителей внутренней политики Кремля. Как бы лидер партии Дмитрий Рогозин, позже разменявший ее на должность путинского чиновника, ни называл свою партию «спецназом президента», допустить существование в публичной политике амбициозной силы, оспаривающей право Кремля эксклюзивно представлять основной народ страны и предлагающей себя власти в качестве контрагента на этом поле, в Кремле не могли. Тем более это было верно в отношении многочисленных русских националистических организаций с откровенно или плохо скрываемым оппозиционным отношением к власти.
Поэтому, примерно к концу десятых годов происходит зачистка политического русского национализма, пытавшегося стать альтернативой правящей партии в начале — середине нулевых. Однако сам его мобилизационный потенциал власть решает поставить себе на службу, а силой, которая успешно заполняет высвободившуюся нишу аккумулятора русского самосознания, в этот момент становится новая — старая асабийя — Русская Православная Церковь Московского Патриархата. Но чтобы понять, почему это произошло именно в этот момент и как это произошло, нужно отмотать ленту повествования немного назад.
В перестроечные годы внутри РПЦ оформились две конкурирующие фракции — интеллигентского православия, часто обновленческого толка, и народного православия, де-факто черносотенного, ставшего враждебным ельцинской власти в 90-е годы. Отдельно надо отметить появление внутри интеллигентского православия прослойки «детей Арбата», центром притяжения которой становится Александр Мень, таинственно убитый, как и близкий к черносотенной партии Игорь Тальков. Фигурой, удерживавшей вместе эти две фракции был тогдашний патриарх РПЦ — обрусевший балтийский немец Алексий Ридигер. Во взаимоотношениях с властью уже при нем во многом оформилась нынешняя политика РПЦ, заключающаяся в постепенном возврате церкви дореволюционных позиций, но делалось это относительно осторожно, без претензий определять политику государства, которая оставалась прерогативой неосамодержавной (суперпрезидентской) власти.
Однако по мере усиления РПЦ в ней все больше давала о себе знать новая амбициозная партия, не принадлежавшая ни к интеллигентскому, ни к народному православию, но близкая к власти и делающая ставку на сильных мира сего — в политическом классе, бизнес сообществе, спецслужбах. Нейтрализовав фронду церковному истеблишменту и власти со стороны народного православия, она поставила себе на службу основные массовые умонастроения последнего, как Кремль поставил себе на службу умонастроения русского национализма. При этом данная группа абсорбировала оппортунистов интеллигентского православия, а в оформлении ее идеологии приняли активное участие лица с откровенно сионистским бэкграундом вроде Аркадия Малера, еще в 90-е годы называвшего себя красно-коричневым сионистом, а в начале нулевых ставшего глашатаем «политического православия». Эти люди наследовали меневские представления об особой роли и миссии евреев в христианстве и в частности «русских евреев» в «русском православии», но в этот момент политической платформой для их реализации должен был стать уже не перестроечный прогрессивный романтизм, а «новый консерватизм». По сути, эти процессы повторяли то, что к тому времени уже произошло в США — вытеснение «старых консерваторов» (палеоконов) «новыми консерваторами» (неоконами), со значительным присутствием внутри последних вчерашних либералов и леваков, а также евреев в роли авангарда «иудеохристианской» цивилизации. В России эти круги добиваются утверждения политического господства православия, главный вызов которому исходит со стороны трех сил: извне — от «исламизма», изнутри, в том числе со стороны фрондирующей части «арбатских» кругов — от постмодернистского «либерализма» (то, что на Западе называется «левым либерализмом»), и совсем изнутри, со стороны активной части националистов основного народа — от «неоязычества» как основы «нацизма».
Точкой сборки этих церковных кругов становится опытный функционер — митрополит Кирилл Гундяев, которого давно и лично знающие его люди характеризуют как «православного паписта». Не будем забывать, что это не «народное православие», поэтому «православный папист» Гундяев опирается не на субъектность православных масс и рядовых прихожан — братств, союзов как аналог католических экклезий, но на то, что можно рассматривать как аналог католических орденов — воцерковленных элитариев, адептов религиозно-политической доктрины «Русского мира». После смерти патриарха Алексия, причины которой у многих вызывают вопросы, и избрания Кирилла новым патриархом, главным образом, благодаря воинственным клирикам из Украины и Беларуси, РПЦ из религиозно-хозяйственной корпорации превращается в религиозно-хозяйственно-политическую, c явными клерикальными, квазипапистскими установками.
И снова напомним в связи с этим то, о чем уже говорилось применительно к клерикальному проекту в России периода борьбы за власть во время т. н. Смуты. Тогда его успешным лидером стал не типичный клирик Гермоген, но Филарет Романов — человек с политическим мышлением, превративший церковь в инструмент политических мобилизации и влияния прежде всего. Поэтому, когда речь идет о клерикализме в русских условиях, этот термин употребляется не в этимологически буквальном смысле власти клира, но в общем — как господства над государством и обществом церкви, воплощением воли которой является не весь клир, но своеобразные религиозно-политические ордена или ложи и клубы, состоящие из части клира и влиятельных мирян — адептов доктрины «Русского мира». В этом смысле частью клерикальной партии не будет какой-нибудь скромный аполитичный иегумен, но будут такие люди как генерал-лейтенант КГБ — СВР и основатель think tank-а русских неоконов РИСИ Леонид Решетников, кошелек «Русской весны» Константин Малофеев и т. п.
Регулярным массовым собранием таких кругов при Кирилле стал Всемирный Русский Народный Собор (ВСРН), в основе которого лежит идеология объединения всего «Русского мира» вокруг РПЦ. В принятой им в 2014 году на фоне т. н. «Русской весны» Декларации Русской Идентичности уже открыто провозглашалось, что русский помимо прочего (языка и т. п.) это человек, «признающий православное христианство основой духовной культуры» и что «отрицание этого факта, а тем более поиск иной религиозной основы национальной культуры свидетельствуют об ослаблении русской идентичности, вплоть до ее полной утраты».
Как уже было сказано, тремя главными угрозами для «клерикальной партии русского мира» были светские либералы, мусульмане и неоязычники. Показательной расправой над первыми, впрочем, равносильной демонстративности брошенного вызова, стало дело Pussy Riot, на примере которого РПЦ показало своим противникам «кто здесь власть». Что касается «исламской угрозы», она виделась не в воинственном религиозном сепаратизме — джихадизме, а в тех мусульманах, которые противостояли ему, имея при этом внутрироссийские амбиции. Источником соответствующей угрозы виделись два фактора — изменение демографического баланса и солидарность мусульман поверх национальных границ, как в России, так и в мировом масштабе. Они позволяли мусульманам претендовать на роль равноправной с РПЦ религиозной общины и требовать признания России не чисто православной, а православно-мусульманской страной. Подобные требования исходили со стороны провластного, но не признающего гегемонию РПЦ Совета Муфтиев России, который апеллировал к надконфессиональному государственничеству и евразийству.
В качестве квинтэссенции «исламской угрозы» клерикальной партией был воспринят проект «русского ислама», представленный, с одной стороны, инициативой методолога Сергея Градировского, с другой, Национальной Организацией Русских Мусульман (НОРМ) и предшествовавшей ей общиной «Прямой путь», созданной бывшим православным священником и помощником Гундяева Вячеславом Полосиным и переводчицей смыслов Корана на русский Валерией Пороховой. В проекте Градировского увидели стремление к исламизации русских, хотя он не раз повторял, что его «русский ислам» это «не русские, принимающие ислам, а ислам, принимающий форму русского», то есть, переходящий на русский язык и объективно интегрирующий российское исламское сообщество поверх национальных перегородок. Процесс этот неизбежно происходит, и констатация этого, а также рекомендации, что с этим делать, в случае с Градировским исходили из рационального государственнического резона, однако, под давлением ястребов из РПЦ проект в итоге был свернут. А вот «Прямой путь» и особенно НОРМ представляли собой «русский ислам» именно как феномен русских, принимающих Ислам, но сохраняющих при этом русскую этноидентичность с претензией на расширение этого явления. И это было воспринято в кругах РПЦ как опаснейший вызов, учитывая как возможность склонения чаши весов в пользу исламского проекта, получающего таким образом «троянского коня» внутри русских, так и оспаривание монополии на них церкви. Для противодействия исламскому фактору во всех его амбициозных проявлениях РПЦ отвела экспертов вроде Романа Силантьева, входящего в руководство ВРНС, и целые институты вроде РИСИ православного чекиста Решетникова, ставших наводчиками репрессий спецслужб против российского исламского сообщества.
Что же касается оспаривания монополии РПЦ на русских, угрозу ей представляют как многочисленные религиозные движения вроде Свидетелей Иеговы и протестантов, не имеющие самостоятельного политического проекта, так и альтернативные национальные проекты на религиозной почве, в частности, славянские неоязычники. По массовости последние, возможно, еще уступают баптистами и иеговистам в масштабе всего русского населения, но возможно уже превосходят православных в среде идейных русских националистов. А это представляет угрозу гегемонии не только РПЦ, но и всей государственной мифологии, включая Культ Победы, учитывая ревизионистский взгляд национал-религиозных диссидентов на историю российской государственности, в том числе, периода войны 1941–1945 гг.
Перечисление основных вызовов «русскому проекту» РПЦ позволяет понять содержание последнего. Речь идет об идее «Русского мира», но не в религиозно-нейтральном смысле, в котором одноименный концепт первоначально продвигал методолог Петр Щедровицкий, а как русское языковое и культурно-историческое единство, источником и ядром которого объявляется православие. В таком понимании ты можешь быть причастен к «Русскому миру», будучи не воцерковленным или даже неправославным, однако, только если признаешь господствующую роль православия в нем. В политическом отношении «русский проект» РПЦ мог быть не откровенно антисоветским, учитывая его сергианский генезис (то есть, коллаборационизм по отношению к коммунистической власти), а только сменовеховским, неосоветским. Для истеблишмента подсоветской церкви, который только и мог оказаться у руля церкви постсоветской (как и в целом во главе ее системы оказались советские функционеры) это не представляло проблемы ни доктринально, ни практически. Проблемой в этом смысле была только остающаяся независимой Российская Православная Церковь За рубежом (РПЦЗ), но она была успешно поглощена в ходе т. н. объединения РПЦЗ с РПЦ в 2007 году под личным руководством Путина. К слову, следует отметить, что генерал Лебедь, таинственно разбившийся в авиакатастрофе в 2002 году, видел в РПЦЗ альтернативу РПЦ МП, но его политическая, а после и физическая нейтрализация, видимо, покончила с последней надеждой на субъектное участие потомков русской белой эмиграции в политической и общественной жизни России. После этого на православном поле конкурентами РПЦ остаются только мелкие группы вроде РПАЦ, связанной с либералами, или православных катакомбников (ИПХ), стоящих на позициях антисоветской непримиримости.
Мейнстрим же РПЦ полностью принял идею СССР, Советской России как формы и продолжения исторической России, перемоловшей в итоге коммунизм как временное наваждение. Фактически, именно таким — сменовеховским — путем, а не через победу Белого движения, на которую возлагал надежды Николай Трубецкой, в идейной борьбе за постсоветскую или неосоветскую Россию победу одержало евразийство русских эмигрантов. Взятая на вооружение властью доктрина «Русского мира» включила в себя все ее ключевые постулаты: 1) после крушения коммунизма единство пространства бывшего СССР, должно быть воссоздано под эгидой новой «идеи-правительницы»; 2) народы бывшего СССР представляют собой исторически сложившуюся общность, ядром которой является единство русских, украинцев и белорусов; 3) основой единства русских, украинцев, белорусов является православие, принадлежность к которому делает народы евразийского пространства частью ядра «Русского мира», в то время как на его периферии остаются неправославные народы, признающие господствующую роль русского православия.
Говоря о евразийстве в России, надо, однако, отличать два его типа, путаница в которых часто была причиной недоразумений с 90-х годов прошлого века до конца десятых нынешнего. В советские годы евразийские идеи русской эмиграции развил советский русский ученый Лев Гумилев, которому был свойственен ярко выраженный тюркоцентризм. Неудивительно, что его идеи взяли на вооружение представители отдельных позднесоветских или постсоветских элит в тюркских республиках вроде Нурсултана Назарбаева, настаивающие на равной роли в Евразии славян и тюрок, а также православия и ислама. Подобные идеи вызывали аллергию у всех поборников «исторической России» — белых, красных и сменовеховских, хотя ситуационно к ним иногда апеллировали отдельные их представители вроде Александра Проханова, ставящие во главу угла единство пространства и народов Северной Евразии. Однако в середине — конце нулевых годов в РПЦ победили круги, наследующие де-факто евразийские установки русской эмиграции, для которых характерен ярко выраженный православоцентризм. Оптимальной формой развития тюркских народов в его рамках считается их обращение в православие, с целью чего активно поддерживаются проекты вроде православных татар (при беспощадной борьбе с русскими мусульманами). В свою очередь оптимальной формой «евразийского ислама» считается его максимальная фрагментация, фольклоризация и секуляризация на фоне консолидации и политизации православия как основы «Русского мира».
Надо сказать, что с приходом в патриархи Кирилла Гундяева и потом с возвращением Владимира Путина на третий президентский срок, опять похоронившим надежды околовластных либералов, в частности, на религиозно нейтральную и прагматичную власть, в России — абсолютно вразрез с ее конституцией — формируется гибридный режим, в котором РПЦ фактически берет на себя идеологические, комиссарские функции КПСС. Единственное отличие этой конструкции от советской заключается именно в ее гибридности, в том, что она является не открытой идеократией, в которой все решения проходят официальную оценку идеологического отдела КПСС перед их принятием, но криптократией, в рамках которой подавляющее большинство лиц, принимающих сегодня такие решения на всех уровнях власти, являются адептами РПЦ и ее «Русского мира», а многие из них членами клерикальной партии — кавалерами орденов РПЦ, членами различных ее клубов, послушниками духовников и т.д.
Почему же именно РПЦ как базис и старое евразийство как надстройка заполнили освободившуюся с крахом КПСС нишу политико-идеологической гегемонии? Тому есть несколько причин.
Во-первых, на фоне разгрома всех конкурирующих на русском поле сил с политическими амбициями, явно или потенциально представляющими опасность для власти, РПЦ оказалась наиболее массовой и организованной силой в русской среде, которая стоя «над политикой», попросту заняла расчищенное пространство. Во-вторых, безусловно, в отличие от более свежих конструктов, даже отформатированное КГБ, а до него романовско-готторпским Синодом русское православие, было самой древней массовой русской традицией, при этом сумевшей использовать преимущества как своей формальной традиционности, так и фактического неофитства большинства обращающихся к ней людей. В-третьих, немаловажно то, что по сути мафиозному истеблишменту, родившемуся из конвергенции чекистов, цеховиков, коррупционеров и криминальных авторитетов, органически была близка именно клерикальная версия новой национальной идеи — сугубо магическая, а не более-менее рациональная как предлагали методологи и даже не рационализированная политическая религия вроде марксизма-ленинизма.
По существу характер нового «Русского мира» лучше любых социологов и культурологов описали два современных русских писателя — Владимир Сорокин и Виктор Пелевин. Если подыскивать ему мировые аналоги, наиболее близким, пожалуй, окажется современная «хиндутва» — не «тысячелетняя духовная традиция», а достаточно современный идеологическо-политический конструкт, идейные корни которого, кстати, уходят примерно в ту же эпоху, в которой в XIX веке рождалась пресловутая «русская идея». Учитывая то, что т. н. индуизм в реальности представляет собой множество, порой догматически антагонистических традиций, основная идея политического концепта хиндутвы заключалась в объединении ее адептов на политической почве, от обратного — в пику местным мусульманам и христианам. Также и «Русский мир» сегодня может гротескно сочетать в себе почитание Николая II и Сталина, противопоставляя весь этот винегрет цельным политическим и религиозным доктринам, будь то внесистемные либералы, националисты, мусульмане, протестанты, родноверы, альтернативные православные и т. д., адепты которых не хотят принимать его шизофренических культов. Впрочем, надо отметить, что энтропийная сила «Русского мира» такова, что он умудряется в индивидуальном порядке окислять в себе и отдельных представителей этих гештальтов, как произошло с национал-демократами или родноверами, отправившимися воевать за «Новороссию».
Тут мы закономерно подходим к событиям т. н. «Русской весны», которые и стали апогеем проявления «Русского мира» — тот наглядный случай, когда онтология некоего явления выявляется через его генеалогию. «Русская весна» стала ответной реакцией на вызов Майдана и его восстания, укорененных в казачьем мифе политического украинства, которое бросило демонстративный вызов трем онтологическим столпам «Русского мира»: 1) криминально-олигархической системе (донецкие), защищенной полицейщиной, олицетворяемой «Беркутом»; 2) Культу Победы, на который посягали «бандеровцы»; 3) сакральному статусу русского языка и «канонической церкви», то есть, монополии русскоязычной культуры и РПЦ на постсоветском пространстве и особенно в такой центральной для них точке как Украина.
Не будет ни малейшим преувеличением сказать, что именно борьба за Украину была, есть и будет важнейшей для выживания «Русского мира», как с символической (метаполитической), так и с практической точек зрения.
На символическом уровне это борьба за его историческую легитимность, а точнее претензии быть «тысячелетней исторической Россией», то есть страной — преемницей не только Московии, но и Киевской Руси. Отсюда и символическая роль Крыма как ее «крещельной купели», возвращенной в «родную гавань». Лишь такая постановка вопроса оправдывает не только нынешнюю политику России, но и весь ее исторический нарратив — никоновские реформы, подготовившие объединение Московии с Украиной в единой Империи, ее экспансию на Кавказ и Балканы под руководством как императоров, так и генсеков, вызванное этим участие в мировых войнах. Отказаться от Украины и Беларуси и признать, что генеалогически Россия происходит не из Киевской Руси, а из Московского княжества, сформировавшегося в тени Золотой Орды, под сильным культурно-политическим влиянием Востока и в зоне поздней колонизации славянами финских и балтских территорий с их креолизацией и северо-восточным менталитетом, проявившим себя в особой религиозной традиции, значит проблематизировать весь ее исторический путь, начиная с Романовых, как путь имперский, а не национальный.
Не менее важна Украина для «Русского мира» и с практической — геополитической и демографической — точек зрения. Геополитически, несмотря на контроль над Крымом и Черным морем, пока между Россией и балканским регионом вбит сухопутный клин как минимум вдоль Причерноморья (т. н. Новороссия), не может быть и речи о реализации панславистских и неовизантийских амбиций, замкнутых на Москву. На этом фоне возвращение в это пространство греческого Фанара загоняет русское православие в ту нишу, из которой его архитекторы так старательно пытались выбраться, начиная с никоновских реформ.
С геополитикой и мета-политикой непосредственно связана и демография, так как отрезанная от Украины и славянского мира, вдавленная в Среднюю Азию и Китай Россия оказывается пространством, в котором стремительно размывается и замещается демографическая основа православной гегемонии с ее «русской идеей» и «русским миром». Если в позднесоветские годы попадание в русские сдерживалось принципом определения паспортной национальности по родителям или одному из них, то нынешняя русскомирно-россиянская система стремится перемолоть население страны в россиян как русских в широком смысле этого слова, пока увеличение в их массе удельного веса неславянского, прежде всего мусульманского населения не поставит под сомнение культурные основы такой «российской нации». Отсюда и курс на языковую русификацию номинально сохраняющихся национальных республик, и раздача российских паспортов жителям донецкой и луганской «республик».
В ходе незаметного перехода от квазилиберально-западнической ориентации к идеологии «Русского мира» у новой культурной гегемонии появился еще один ревнитель — армяне, все больше замещающие «детей Арбата» в нише провластной пропаганды и «производства массовой культуры». Этот процесс закономерен, так как XX век подорвал демографический потенциал «русских евреев», а именно ашкеназов и прежде всего сам источник воспроизводства их этнической среды в виде местечек и кагалов, уничтоженных нацистами и добитых коммунистами. Поэтому «русские евреи» будут превращаться в реликт, в своей массе все больше становясь русскими с еврейскими корнями, в то время как верноподданные армяне в России какое-то время еще будут переживать демографический подъем, вызванный их притоком в нее после распада СССР. При этом и «русские армяне», и «русские евреи» в неоимперском истеблишменте равно едины в неприятии перспектив «исламизации» России, пугающих их на фоне демографического упадка русского этноса и роста численности этносов кавказско-азиатских. Однако в качестве оптимальной альтернативы этому первые тяготеют к эскалации экспансионистской политики «Русского мира» («Не было бы Сирии, не было бы Антиохии, не было бы православия и не было Руси. Это наша земля», — Семен Багдасаров), тогда как значительная часть вторых тяготеет к примиренчеству и перезагрузке отношений с Западом и в целом возвращению России на рельсы, с которых она сошла после прихода Путина на третий президентский срок в 2012 году.
Партия войны, партия мира и партия балансирования между ними — вот развилка из трех путей, перед которыми оказалась Россия позднего путинизма с ее «Русским миром». Последний вполне соответствует оруэлловской формуле «мир это война», так как «Русский мир» может быть утвержден только при победе в таковой и обрушении нынешнего статус-кво, которое работает на его медленную экономическую, демографическую и политическую деградацию. Целями этой войны является в глобальном масштабе обрушение западного истеблишмента и порядка, а в региональном — объединении вокруг России славянских и православных народов, в первую очередь Украины и Беларуси на платформе «Русского мира». Начавшись с Крыма, вся эта эпопея чревата повторением истории с Крымской или Первой мировой войной, порожденной ровно теми же амбициями — ведь потенциал распилочной путинской России явно не выше России николаевской, ни первой, ни второй. Альтернатива же мира вовне и новой перестройки внутри явно больше несовместима со сформировавшимся в стране режимом. Проблема в том, что для потенциально настроенных на них кругов внутри этой системы в отличие от прежней перестройки непонятно, ни под какую новую конструкцию внутри страны эту систему можно демонтировать или обрушить, ни чьей поддержкой извне для этого можно заручиться, учитывая происходящую на глазах трансформацию мировой системы. Поэтому «прагматики» внутри существующего режима будут пытаться действовать по формуле Троцкого «ни мира, ни войны», но только армию при этом не распускать и завоеванных позиций не сдавать — по крайней мере, пока развитие ситуации не потребует от них выбрать или одно, или другое. Вопрос в том, как долго у них это получится делать.