Победа СССР в войне против Третьего Рейха стала торжеством трех императивов, воплощенных в сталинской империи.
«Советский» (марксистско-ленинский) проект с геополитически оборонительных перешел на геополитически наступательные позиции. С точки зрения мировой революции в сферическом вакууме, это было понижение планки, однако, по факту под контролем «Советов» оказалась восточная Европа, включая половину Германии, и началось наступление коммунистов в восточной Азии.
В Китае коммунисты побеждают в гражданской войне гоминьдановцев-чанкайшистов, которым, однако, в отличие от русских антикоммунистов удалось уцелеть и закрепиться на Тайване. Без включения Запада, начавшего консолидироваться на антикоммунистической платформе и создавать мировой антикоммунистический фронт, та же участь ждала бы и Корею, гражданская война и интервенция в которой закончились ее разделением на коммунистическую и антикоммунистическую части. Уже позже вьетнамским антикоммунистам, несмотря на массированную поддержку США (а может быть, «благодаря» тем методам, которыми она осуществлялась), не удалось отбить ни половину страны, ни свой аналог Тайваня. Неподалеку, в стране с наиболее многочисленным мусульманским населением мира — Индонезии коммунистов остановила диктатура генерала Сухарто, надо сказать, что достаточно брутальными методами.
Коммунистический проект разворачивал свою внешнюю экспансию даже тогда, когда в самой его метрополии после XX съезда КПСС и прихода к власти Никиты Хрущева начался процесс, который можно рассматривать как начало его идеологического демонтажа. К нему мы еще вернемся, однако, надо отметить, что несмотря на начавшийся кризис коммунизма в самом СССР, в мире красная экспансия продолжала нарастать. Тут, правда, возникает весьма интересный вопрос — в какой мере она организовывалась СССР, как принято считать у антикоммунистов, а в какой, напротив, последний подставлял паруса под объективно дующие ветры истории и даже, как это принято считать у троцкистов и альтернативных левых, мешал их распространению. Как бы то ни было, факт остается фактом — коммунистический проект в мире вышел на принципиально иной уровень практических возможностей именно по итогам Второй мировой войны. Одним из которых был, кстати, распад Великобритании как колониальной империи, частично трансформированной в «мягкую силу», но во многом сдавшей свои позиции США и просоветскому лагерю (как в арабских странах, где к власти пришли левые националисты).
Триумф коммунистического проекта стал и триумфом той геополитической базы, которая с самого начала была его плацдармом — имперской России, принявшей форму СССР. Показательно, что Сталин включил в состав СССР земли западной Украины и Беларуси, включил в состав малой России (РСФСР) откусанную у Финляндии Карелию и уже находившийся под ее властью кусок Восточной Пруссии. Но оказавшиеся под контролем у коммунистов государства Восточной Европы в задуманный Лениным как государство мировой революции Союз включать не стал. Для контроля над ними были созданы расширенные имперские формы — Организация Варшавского Договора, Союз Экономической Взаимопомощи, но СССР Сталин, проигравший Ленину дискуссию об автономизации, фактически оставил как аналог расширенной, Большой России.
При этом ни у кого в мире не было сомнений в том, где находится центр принятия решений мирового коммунистического лагеря и его сателлитов в лице различных антиколониальных режимов и движений. «Кремль», «Москва», «Россия», «русские идут», «русский медведь», «русская угроза» — распространение в антикоммунистическом лагере этих названий и образов (в последние десятилетия на уровне массовой культуры «Рэмбо», «Рокки» и т. д.) стало показателем превращения «России» и «русских» в гегемонов коммунистического проекта, а с ним и почти половины мира. Учитывая территориальный охват коммунистического лагеря и то, что все решения в нем (до его раскола, о чем позже) действительно принимались в Москве, можно констатировать, что никогда за всю его историю влияние и могущество геополитического комплекса России не было большим, чем в этот период, когда он принял форму СССР.
Сталин по итогам ВМВ не получил приза, к которому стремилась в ПМВ царская Россия — Константинополя, возможно, потому, что на этот раз и Турция не дала для этого повода, заняв позицию нейтралитета и оперативно уйдя под зонтик НАТО. Однако за вычетом Константинополя Сталин во ВМВ практически решил все задачи, к которым ура-патриоты стремились в первой. Больше того, именно при Сталине были достигнуты практические цели панславизма — третьего восторжествовавшего императива. Вся Восточная Европа была объединена в союз, управляемый из Москвы (а не германизированного Петербурга). Все германские правящие династии в странах Восточной Европы были ликвидированы, как и массированное присутствие в них немцев. Немцы лишились Восточной Пруссии и Судет. Половина Германии, включая половину Берлина, была оккупирована преимущественно славянской державой, подверглась разграблению, а сотни тысяч немецких военнопленных фактически использовались в ней как рабы несколько лет.
Весь этот панславистский триумф, тем не менее, в глазах антикоммунистических панславистов нивелируется тем, что во главе этой славянской державы стояли пусть уже и не евреи, но кавказцы в лице Сталина, Берии, Микояна и т. д. При этом их не смущает то, что во главе Российской империи, которая по их мнению должна была осуществить «настоящую панславистскую программу», стояла куда более германская элита, чем советско-сталинская была кавказской. На самом же деле, если смотреть вглубь истории, то первый триумф будущих славян над германцами, которые в ходе Великого переселения народов были выдавлены из Восточной Европы (что помогло им сконцентрироваться у границ Римской империи и впоследствии стать обладателями ее наследия) также состоялся под руководством внешней силы — гуннов, в конгломерате с которыми они шли на Запад. Причем, если долгое время считалось, что гунны или авары непременно были азиатами с «раскосыми и жадными очами», то сегодня благодаря данным молекулярной генетики уже понятно, что это был конгломерат племен с участием в нем как восточно- и северо- азиатских этногрупп, так и вполне европеоидных, причем, похоже, с существенным присутствием генетического компонента, схожего с кавказским. С этой точки зрения, спустя примерно полторы тысячи лет славяне под руководством новых гуннов повторили тот успех, который тогда и породил глубокую травму в сознании и подсознании германцев, побуждая их к реваншу в виде «натиска на Восток», в земли, из которых они были вытеснены (а это территории вплоть до Причерноморья).
Однако панславистский триумф оказался недолговечным. Впрочем, отметим, что вне его изначально осталась южная часть славян, чей амбициозный лидер Йосип Броз Тито сумел создать свою малую славянскую империю в зазоре между западным и восточными блоками. Пражская весна, движение «Солидарности» в Польше достаточно быстро покажут, что славянские страны, чья культура сформировалась при решающем влиянии германо-римо-католического мира, обладают слишком сильными самобытностью и национализмом, чтобы считать естественным для себя доминирование варварской в их понимании России. В самом СССР, несмотря на разгром бандеровского движения, продолжавшего сопротивляться вплоть до 50-х годов, Западная Украина также была чем-то вроде Прибалтики — формально советской, но глубоко антикоммунистической и антироссийской в душе.
Поэтому ядром славянского единства фактически оставалось «общерусское единство», теперь уже понимаемое как единство «трех братских народов» — русского, украинского и белорусского, а не трех ветвей одного, как раньше. При этом кавказскую группировку у власти в лице Берии после смерти Сталина добивает этнический украинец Хрущев, использовавший для этого русского Жукова и избавившийся от него потом за ненадобностью. Но и после отстранения Хрущева позиции выходцев из Украины в советском руководстве остаются доминирующими: уроженец Днепропетровской области Брежнев, сибирский украинец Черненко, выходец с Юга России с украинскими корнями Горбачев. С учетом того, что происхождение другого выходца из Ставрополья — Андропова неизвестно (по распространенной версии — еврейское), можно сказать, что собственно представителей великорусской глубинки и среды среди фактических (партийных) лидеров СССР так и не было. Само же их положение в красной империи отличалось двойственностью. С одной стороны, именно они были ее главными строителями и скрепляющим разные ее народы цементом — «старшим братом», «великой Русью, сплотившей навеки союз нерушимый республик свободных», «руководящей силой Советского Союза среди всех народов нашей страны», как их назвал Иосиф Сталин. С другой стороны, призванные играть эту роль объединяющей и руководящей силы, русские не могли иметь того, что полагалось другим народам — своей республиканской партии, академии наук и ряда других национальных атрибутов союзных республик.
В 60–70-е годы на фоне оттепели (предыдущей попыткой, судя по всему, была история с Ленинградским обкомом ВКП(б), разгромленным Сталиным за предложение создать российскую компартию) в русской среде начинается критическое осмысление своего положения в СССР. Проблемы «неперспективных деревень», планы поворота сибирских рек в Среднюю Азию, неравномерный экономический обмен между республиками, становятся поводами для такого осмысления. Еще одной важнейшей составляющей «русского вопроса» становится демографический кризис, а точнее надлом русских, получивший у демографов название «русский крест», который начался в 70-е годы. Его причиной стали даже не столько колоссальные потери, понесенные за XX век, но разрушение этносоциально-демографической матрицы, позволявшей их восполнять — крестьянского патриархального уклада и большой многодетной русской семьи.В такой ситуации национально озабоченные русские умы, не видя решения этнических проблем русского народа в официальной идеологии и политике, снова начинают искать «русскую идею». Двумя претендентами на эту роль становятся легально-фрондерские писатели-деревенщики и откровенно антисоветские православные монархисты («белогвардейцы»). В некоторых случаях, как это было с Владимиром Солоухиным, эти установки могли совмещаться, но сущностно, конечно, они были разными. Основной пафос деревенщиков, их радикального крыла как у сибиряка Михаила Астафьева был антиимперским, подразумевая усталость русских от имперских нагрузок и необходимость позаботиться о своей земле и решении насущных проблем своего народа. Понятно, что это применимо как к советскому, так и к дореволюционному периодам русской истории, хотя во многих случаях лубочное представление о дореволюционной России как государстве русского народа мешало это осознать. Впрочем, если русский патриотизм деревенщиков шел снизу, от земли и ее проблем, то в случае с идейными «белогвардейцами» он был устремлен вверх, к некому духовно-политическому идеалу. Соответственно, и приоритетом для них был не разворот к нуждам русской глубинки от великодержавных задач, а изменение культурно-идеологической направленности последних. С учетом же того, что реальных непримиримых белых кроме как в колониях и психушках в СССР быть не могло, речь шла о тех или иных вариациях уже известного нам сменовеховства.
Стихийно сочетал народническую и белогвардейскую силовые линии Александр Солженицын. С одной стороны, на примере «Красного колеса» мы видим у него идеализацию дореволюционной России, с другой стороны, как народник он говорит об усталости русских от империи не только применительно к советским временам, но и подвергает критике расширение империи на юг, начиная с XIX века, и даже обращается к теме раскола как точке отсчета русского кризиса и отчуждения нации от империи.
Самиздат, журналы «Наш Современник» и «Молодая Гвардия» становятся площадками распространения подобных идей, а легальными формами практической активности их сторонников — движение по восстановлению памятников искусства (начиная с церквей), экологическое движение, трезвенническое движение, культурная деятельность.
Впрочем, до начала коллапса коммунистической системы основную массу русских отведенная им ею почетная роль «старшего брата» вполне устраивала, и СССР они ощущали своим государством. Благо, внешне эти система и государство становились более народными во многих отношениях. После осуждение культа личности и политики большого террора Сталина на XX съезде КПСС пришедшим к власти Хрущевым вместо концепции диктатуры пролетариата в стране «победившего социализма» была провозглашена доктрина общенародного государства и единства, в которых преодолен классовый антагонизм. До коммунизма оставалось рукой подать — при нем, согласно обещанию Хрущева, данному в 1961 году, должно было жить уже «нынешнее поколение советских людей».
Впрочем, именно такой оптимизм привел к первому геополитическому расколу внутри единого лагеря марксизма-ленинизма. Новый курс Хрущева, как и осуждение им Сталина, не приняла вторая по территории и первая по численности населения коммунистическая страна — Китай под руководством Мао Цзедуна. В развернутой идеологической дискуссии китайские коммунисты, обвинили руководство КПСС в ревизионизме и предательстве идеологии и дела марксизма-ленинизма-сталинизма. Насколько обоснованными были аргументы сторон в этом споре, оставим судить товарищам марксистам-ленинцам. С практической же точки зрения, ситуация в Советском лагере выглядела амбивалентно. Идеологический фанатизм и экспансионизм ленинского и сталинского периодов имел своим источником пассионарность особого человеческого типа — контрэлиты, характеризующейся принадлежностью к высокой культуре при осознанном противопоставлении себя ее идеологическому и политическому мейнстриму. В своей борьбе с ним эта контрэлита опиралась на отчужденные от нее простонародные массы, которые шли за ней, надеясь кардинально изменить свое положение. Однако после победы, в условиях развития советского строя прослойка контрэлиты планомерно стиралась вместе с породившей ее высокой культурой, а представители масс, выдвинувшиеся в руководящий слой, становились новой «элитой», вполне довольной своими социальными завоеваниями и не обладающей мотивами и качествами, которые делали их предшественников «пламенными революционерами», посвятившими свою жизнь служению сверх-идее.
Однако по этим же социально-психологическим соображениям такой советской элите не было смысла выходить за рамки установленной предшественниками политической и идеологической системы, пока она могла существовать. И именно поэтому вплоть до ее коллапса эта система так и оставалась идеократической, в которой партия выполняла роль политической церкви, вынужденной формально следовать своим догматам при нарастании лицемерия и беспринципности в своих рядах.
Следование этим догматам не позволило советским руководителям, несмотря на очевидную стагнацию советской плановой системы, пойти на допущение элементов рыночной экономики хотя бы в нэповском формате, как это сделали после смерти Мао Цзедуна их китайские коллеги-антагонисты. Идеократически-миссионерской оставалась и внешняя политика государства — лидера коммунистического лагеря и его антиимпериалистических сателлитов. Уже Хрущев, инициировавший оттепель и отказ от классовой борьбы, ясно обозначил их пределы — Карибский кризис, который чуть не привел к ядерной войне между СССР и США, случился именно при нем и именно в результате поддержки Москвой прокоммунистического режима на Кубе. Вообще Латинская Америка становится новой ареной схватки двух мировых лагерей — коммунистического и антикоммунистического, которая, впрочем, распространяется и на другие континенты. Первый лагерь включает в себя собственно коммунистов и тяготеющих к ним интернациональных и левонациональных социалистов, второй — рыночников-неолибералов, правых националистов, консерваторов и фундаменталистов.
Неэффективность тотально-плановой экономики, ее истощение холодной войной и гонкой вооружения, лицемерие правящего слоя, превратившегося в привилегированное сословие в формально эгалитаристском обществе, рядовые члены которого не имели доступа к элементарным потребительским благам, приводят к разложению и кризису коммунистической системы. Фронда начинает распространяться в ее культурной элите. Здесь следует отметить, что на месте уничтоженной высокой культуры петербургской империи, достижения которой стали материально-техническим фундаментом развития раннего СССР, в его русскоязычной части (за вычетом иноязычных культур) сформировалась новая квази — высокая культура. В отличие от сконструированной советско-русской народной культуры, носителями которой обычно были интеллигенты в первом — втором поколениях с крестьянскими корнями, создателем элитарной советской русскоязычной культуры была «старая советская аристократия» — «дети Арбата», родители или дедушки-бабушки которых, как правило, из бывшей черты оседлости, заняли нишу, высвободившуюся после избиения и исхода дореволюционной культурной элиты. Позже в той или иной степени эта «советская элита» стала жертвой сталинских репрессий и начала тесниться новой, рабоче-крестьянской интеллигенцией, которую она воспринимали примерно так, как римские патриции воспринимали новый нобилитет, наводненный плебеями.
Оттепель Хрущева вкупе с осуждением им сталинизма родили в этой среде надежду на «возвращение» к демократическому социализму, растоптанному вождизмом и бюрократией после смерти Ленина, культурным и политическим авангардом которого должны были стать они — продолжатели дела своих репрессированных отцов. В Чехословакии схожие надежды вылились в «Пражскую весну», которую советской империи пришлось наматывать на гусеницы танков, но это потому, что там коммунисты не успели провести массовую антиселекцию и в стране существовала многочисленная прослойка активных граждан (горожан, бюргеров). В СССР же «советская весна» закончилась с разгоном выставки художников-авангардистов, который произвел на «детей Арбата» куда более драматическое впечатление, чем кровавый расстрел рабочих в Новочеркасске в том же 1962 году.
«Дети Арбата», в основном с кукишем в кармане внутри системы, реже открыто диссидентствующие — это одна из асабий, формирующихся внутри позднесоветской системы, не имевшая в тот момент доступа к распределению ресурсов, но претендующая на культурную гегемонию и во многом овладевающая ей наперекор бюрократическо-народному мейнстриму.
Другие мощные асабийи — это партноменклатура и силовики, главным образом, чекисты (гебисты). Что касается армии, советское офицерство оказалось хронически неспособным к проявлению корпоративной политической субъектности, что очевидно стало следствием последовательной антиселекции: во-первых, отсева из него политически амбициозного русского офицерства, ушедшего в Белое движение, во-вторых, сталинских чисток амбициозных советских офицеров старой закалки, в-третьих, их замещения рабоче-крестьянским офицерством, лишенным качеств, позволяющим кадровым военным влиять на политическое развитие страны и брать власть в свои руки. Маршал Жуков был человеком, которого партийный приспособленец Хрущев использовал для ликвидации гегемонии МГБ во главе с Лаврентием Берией, после чего этому несостоявшемуся советскому Бонапарту было указано на дверь.
Начиная с Хрущева и особенно после его отстранения, управление партией становится коллегиальным, но будучи отказом от сталинской модели, это, конечно, не было возвратом к модели, оставленной и завещанной Лениным. И главное отличие заключалось даже не в форме, а в содержании — партийцы были уже не революционной контрэлитой, а забронзовевшей и лицемерной «элитой», социальный характер и психология которой были блестяще описаны польским диссидентом Михаилом Восленским в книге «Номенклатура».
Однако власть партии и партийной номенклатуры, полностью превративших советы в свою декорацию, была властью открытой и в силу этого неполной. Да, после смерти Сталина партии удалось предотвратить открытый переход власти к спецслужбам, который произойдет несколько десятилетий спустя при Владимире Путине. А тогда спецслужбы будут поставлены под политический и идеологический контроль партии, который и будет обуславливать специфику «советского» коммунистического строя. Однако в силу неэффективности, кризиса и разложения официальных «советских» структур, сфер и принципов, будет усиливаться теневая сфера, контролируемая именно спецслужбами. Это и т. н. «теневая экономика», и упорядоченный криминал, и империя секретных партийных финансовых операций (теневая касса партии, золото партии). КГБ же контролирует и форматирует среду потенциальных врагов партии и потенциальную альтернативу ей: политическую диссидентуру и церковь. Таким образом, к началу открытого кризиса и коллапса коммунистической системы складывается теневая анти-система, включающая в себя представителей коррумпированной номенклатуры, теневого бизнеса, диссидентствующей интеллигенции, незримым хабом которой являются именно чекисты.
В этой связи т. н. проект Андропова — тема столь же актуальная в наши дни, сколь и чреватая спекуляциями в силу ее закрытого, непубличного характера. Принято считать, что речь идет о контролируемых реформах сверху и перезагрузке отношений с Западом на идейной платформе т. н. конвергенции, то есть, синтеза капитализма с коммунизмом. В таком случае надо понимать, что в западном антикоммунистическом лагере местных левых, лоббирующих эти перезагрузку и конвергенцию, рассматривали как агентов влияния КГБ. Этот план был сорван ястребами-неоконами, фронтменами которых стали такие политики как Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, выигравшими, как принято считать, у советского лагеря или «империи зла» холодную войну. Действительно, если рассматривать действия Горбачева в таком контексте, то они выглядят как полная капитуляция советского лагеря — сдача геополитических позиций в Европе и демонтаж коммунистических политико-идеологических структур. Как они соотносились с пресловутым планом Андропова, сказать, однако, сложно, потому что есть версия, что демонтаж этой системы был задуман именно в теневых кругах чекистов и прошел по их плану, что позволило им на новом этапе игры выйти на более выигрышные позиции, о чем еще предстоит отдельный разговор.
Если же говорить о финальном отрезке существования СССР, то именно он в лице т. н. Перестройки выглядел как попытка создания принципиально нового государства, причем, по отношению не только к предшествующей практике коммунистического режима, но и четырехвековой истории романовской России. «Гласность», «демократия», «кооперативное движение» как форма легализации предпринимательства давали обильные плоды — как сладкие в виде невиданной ранее свободы, так и горькие в виде начавшихся межнациональных конфликтов. Официально этот курс декларировался как возврат к истинному ленинизму, понимаемому как новый НЭП в сочетании со свободой платформ и критики внутри партии. Фактически абсолютно ясно, что НЭП для большевиков был вынужденной уступкой, платформы были осуждены еще при Ленине на X съезде партии, а относительный демократизм внутри нее был наследием еще оппозиционной поры, когда они противостояли прежней власти (в том числе с позиций борьбы за права и свободы), а не были ей сами. Поэтому, строго говоря, создание страны на новых — демократических, федералистских принципах было возвратом не к ленинизму, а к повестке Февраля 1917 года, а именно ее эсерскому изводу, подробно описанному ранее.
Почему же попытка создания такого государства сорвалась и на этот раз? Видимо, потому, что была рассчитана на новую «цветущую сложность» в то время как претендующие с противоположных сторон на гегемонию силы, как и в 1917 году стремились к упрощению управляемых ими структур. Прежде всего это касалось национального вопроса, который в отличие от Китая с его 90% ханьским большинством стал решающим фактором крушения СССР, не позволив ему преобразоваться в обновленный Союз, создания которого добивался Горбачев. Идейная платформа для такого нового Союза в свое время была сформулирована академиком Сахаровым в виде проекта Соединенных Штатов Евразии, которые должны были сформировать все союзные и автономные республики. Однако этот проект в духе идей «Европы регионов» явно опережал развитие пространства, в котором, как только ослаб идеократический диктат правящей партии, буйным цветом расцвели многочисленные национализмы, желающие вырваться из империи на свободу.
Решающее значение этот фактор, непредвиденный витавшими в интернационалистских иллюзиях романтиками, сыграл не только и не столько в «национальных окраинах», но и в центре СССР — никогда не имевшей своей субъектности малой России (РСФСР). В ней партаппаратчик Борис Ельцин, оседлавший массовое недовольство партократией, стал центром сборки внутриэлитных сил, сделавших ставку на создание не сложного государства, как предлагал поздний Горбачев, а понятного — восстановленной формально и фактически России в урезанных границах РСФСР. Установить над ней контроль Ельцину удалось из-за раскола внутри союзного руководства, противостоящие фракции которого взаимоуничтожили друг друга в ходе событий 19–21 августа 1991 года, во многих смыслах напоминавших корниловский путч тоже августа 1917 года.
После этого Ельцину оставалось, как большевикам взять валявшуюся в грязи власть, что он и сделал, совместно со своими украинским и белорусским коллегами — Леонидом Кравчуком и Станиславом Шушкевичем, добив в Беловежье превратившийся в фикцию СССР.
