Война 1941–1945 гг, до сих пор воспринимаемая в России в отрыве от Второй мировой войны, вне контекста которой ее понять невозможно, являлась столкновением как глобальных, так и национальных проектов и сил, наложившихся друг на друга.
Ранее уже было отмечено, что на полях т. н. гражданской войны в России схлестнулись и формировались не только внутринациональные, но и интернациональные политические антагонисты. Коммунистический Интернационал, с одной стороны, и Антикоминтерновская Лига, лидером и авангардом которой стала национал-социалистическая Германия, были двумя антагонистическими не только национальными конгломератами, но и интернационально-идеологическими, подчинившими себе соответствующие народы. По своему глобальным был и третий конфликтующий блок — либерально-капиталистический. В пользу этого свидетельствует и то, что лидеры этого блока в 1938 году пошли на неформальный союз с Черным Интернационалом, отдав ему демократическую Чехословакию. Почему же тогда попытка Гитлера повторить эту историю с Польшей, от которой он требовал Данцигский коридор, обернулась мировой войной? Решающую роль в этом сыграло изменение политики по отношению к Германии со стороны Британии, внутри которой произошли серьезные политические сдвиги. Политика Невилла Чемберлена была не «беззубой», как это принято считать, а просто прагматической и преследующей чисто британские интересы. Чтобы понять это, нужно знать, что идеальным европейским и мировым устройством для Гитлера был союз между Германией и Британией, которые уступали друг другу море и сушу соответственно. В рамках этой доктрины Германия должна была получить возможность создания континентального европейского Großraum (Большого пространства), но зато Британия сохраняла все свои морские колонии, от борьбы за которые немцы в таком случае отказывались. Так что, для целей сохранения Британии как мировой колониальной державы, союз с Германией был не унизительным, а вполне разумным и выгодным решением. Причем, надо понимать, что Гитлер рассматривал его не просто как прагматический, а как братский в высшей степени, потому что считал англосаксов частью семьи германских народов и был англофилом, что достаточно четко видно по его книге «Моя борьба». Поэтому, неудивительно, что и в самой Британии была прогерманская партия, олицетворяемая некоронованным королем Эдвардом, смещенным с престола — ведь строго говоря, эта партия была не столько прогерманской, сколько британско-прагматической. Однако выдвижение во внутренней политике Британии на первое место антигерманской партии во главе с Уинстоном Черчиллем знаменует собой вытеснение британских прагматиков демократическими фундаменталистами с глобально-миссионерскими задачами. Какие конкретно группы и силы были скрытыми пружинами этой партии — вопрос археополитики и конспирологии, которые не являются предметами рассмотрения этой работы. Из того, что лежит на поверхности, можно говорить о силах, которые питали принципиальное отвращение к фашистским (в широком смысле) режимам, а также непримиримых британских империалистах, чьи амбиции делали для них неприемлемым равноправный союз с «немецким выскочкой». Ну и — из песни слов не выкинешь — свою роль сыграло еврейское лобби, которое активно боролось за смену прагматического отношения к Германии на Западе на непримиримо-воинственное, что в свою очередь способствовало ужесточению в последней репрессий против местных евреев.
Нападение Германии на Польшу в 1939 году, учитывая это, было вызовом не столько Британии как стране, сколько идейно-политическим силам, лоббирующим ее вступление в полномасштабную войну с Третьим Рейхом. Но дела это не меняло, потому что война с Британией, сперва начавшаяся как «странная», неизбежно вела Германию к геополитическому развороту, если не подрывающему, то подвергающему серьезному испытанию ее идеологические основы. И вот тут очень важно понять, что закладывая в своей книге «Моя борьба» идеологический фундамент будущей национал-социалистической Германии, в том числе и во внешней политике, анализируя причины поражения кайзеровской Германии, Гитлер сформулировал очень простую и действенную геополитическую формулу, впоследствии полностью оправдавшуюся на его же примере. А именно, что Германия в силу своего геополитического положения категорически, ни в коем случае не может вести войну одновременно на два фронта — против сухопутной России и морской Британии. Поэтому она должна выбирать между союзом с морской Британией против сухопутной России и союзом с сухопутной Россией против морской Британии.
Гитлер, как известно, всеми фибрами желал союза с Британией, что позволило бы ему сконцентрироваться на той внешнеполитической цели, которую обычно приводят в качестве обоснования причин его нападения на СССР, умалчивая об условии, которое он ставил для ее реализации. А именно, речь идет о завоевании «жизненного пространства» на Востоке, которое, в соответствии с «Моей борьбой», было возможно только при мире и союзе Германии с Британией. Но если Германия вступила с тотально мобилизовавшейся против нее при Черчилле Британией в полномасштабную войну, что это означало, согласно формуле Гитлера? Ответ очевиден — необходимость союза с Россией. Очевиден тем более, что такой союз и был заключен — в виде пакта Молотов-Риббентроп, предшествовавшего вторжению с двух сторон в Польшу.
Теперь зададимся вопросом — если к 1941 году война Германии с Британией была в самом разгаре, что могло побудить Гитлера, предельно четко сформулировавшего в свое время, что война на два фронта означает самоубийство для Германии и во избежание этого заключившего союз с Россией, пойти на такое самоубийство? Вернемся к этому вопросу чуть позже, а пока поговорим о том, почему сам союз не с абстрактной Россией, а с конкретной сталинской, советской был в высшей степени проблемным, с точки зрения идеологии национал-социализма.
Нет, дело не в ненависти к России как к России. В той же «Моей борьбе» Гитлер сочувственно пишет о ней как о стране, где «евреи в своей фанатичной дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно убив одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других. И всё это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом небольшой кучке еврейских литераторов». И надо понимать, что он при этом не лукавит, потому что согласно воззрениям его и Розенберга, величие Российской империи было создано ее германским правящим слоем. В связи с этим надо адекватно понимать отношение национал-социализма к славянам. Немецкие нацисты совершенно точно не были славянофилами, но при этом приписывать им планы поголовного уничтожения славян и их превращения в неких илотов, как это рисует антинацистская пропаганда, некорректно. В рамках расовых законов Третьего Рейха славяне в целом и русские эмигранты в частности имели те же права, что и германцы, включая право на вступление в браки с последними, отношение же к славянским народам и странам на практике определялось их политической ориентацией. Так, Болгария, Хорватия и Словакия были идейными союзниками Германии и представляли собой ее военно-политических вассалов. Противостоявшая ей до Мюнхенского соглашения, но сдавшаяся без серьезного сопротивления Чехия была лишена населенных немцами Судет и превращена в протекторат с марионеточным национальным правительством. А вот оказавшая наиболее ожесточенное сопротивление и ставшая причиной войны с Британией Польша пострадала больше всего, впервые дав основания говорить о геноцидных установках нацистов в отношении славян. В целом, согласно расовой философии национал-социализма, славяне рассматривались как общность, не способная к самостоятельному строительству великих государств, которая может находиться под контролем либо германцев (и соответствующая идеология союза с германцами внедрялась властями прогерманских протекторатов), либо — в условиях истребления германской элиты — евреев. Это тем более касалось России, которая будучи многоплеменной империей, рассматривалась ими как искусственное образование, удерживать единство которого способен либо германский элемент (продолжительное время), либо еврейский (непродолжительное).
Так что же, получается, что в 1939 году Германия как «авангард борьбы против мирового еврейства» заключила союз с «бастионом еврейского большевизма» в лице СССР? Да, это был крайне проблемный момент для идеологии национал-социализма и всех, кто воспринимал ее всерьез. Поэтому под этот пируэт предпринимались попытки подвести идейное обоснование. В частности, в рамках сближения с СССР отдельные представители нацистского режима вроде Риббентропа и даже вождь итальянского фашистского режима Муссолини (со слов Чиано) начинают говорить о том, что при Сталине характер коммунистического режима изменился и он больше не является интернационалистским кроме как по вывеске, а является национал-большевистским, еврейский же элемент в нем вытесняется славянским. То есть, фактически перед нами сменовеховство, но только международного масштаба, в самой Германии на ура встреченное кругами, отстаивающими союз со «здоровой национал-большевистской Россией» против «еврейско-плутократического Запада».
Ну что ж, союз, который можно было представить таким образом, состоялся. Но… что-то пошло не так. Что именно и как именно — читатель может узнать сам из содержания двух деклараций, в которых руководство национал-социалистической Германии открыто и откровенно, по пунктам разъясняет причины начала войны против СССР: Ноты германского МИД правительству СССР от 21 июня 1941 года и Обращения Адольфа Гитлера к немецкому народу в связи с началом войны против СССР. Помимо обвинений Гитлером Сталина в том, что он переметнулся на сторону англичан и вступил с ними в сговор, основной мыслью этих деклараций является невозможность мирного сосуществования с государством, которое притворяясь национальным, на самом деле является орудием мировой революции: «Когда правительство Рейха, движимое желанием найти баланс интересов между Германией и СССР, обратилось летом 1939 года к советскому правительству, оно отдавало себе отчет в том, что взаимопонимание с государством, которое, с одной стороны, принадлежит к сообществу национальных государств с вытекающими отсюда правами и обязанностями, а с другой стороны, управляется партией, которая, как секция Коминтерна, стремится к мировой революции, т.е. к ликвидации этих национальных государств, будет нелегкой задачей. Отбросив эти тяжелые сомнения, которые определялись этим принципиальным различием политических целей Германии и Советской России и диаметральной противоположностью мировоззрений национал-социализма и большевизма, правительство Германского Рейха предприняло эту попытку. Оно руководствовалось при этом той мыслью, что предотвращение войны благодаря взаимопониманию между Германией и Россией и обеспечение этим путем реальных жизненных потребностей двух народов, издавна дружественно относящихся друг к другу, будет лучшей гарантией против дальнейшего распространения в Европе коммунистических доктрин международного еврейства. Это предположение основывалось на том, что определенные процессы в самой России и определенные меры русского правительства на международной арене позволяли считать, по меньшей мере, возможным отход от этих доктрин и от прежних мотивов разложения других народов. …К сожалению, быстро выяснилось, что правительство Рейха в этом своем предположении глубоко заблуждалось.
…Никогда немецкий народ не испытывал враждебных чувств к народам России. Только на протяжении двух последних десятилетий еврейско-большевистские правители Москвы старались поджечь не только Германию, но и всю Европу. Не Германия пыталась перенести свое националистическое мировоззрение в Россию, а еврейско-большевистские правители в Москве неуклонно предпринимали попытки навязать нашему и другим европейским народам свое господство, притом не только духовное, но, прежде всего, военное».
Идеократическое государство под руководством интернационалистической догматической партии, в качестве цели которой заявлена и обоснована мировая революция, несмотря на сокращение числа евреев и увеличение числа славян и представителей других местных народов, так и не превратилось в их национальное государство, а осталось авангардом Красного Интернационала, стремящегося к захвату Европы и мира? Так ли это? И что представлял собой СССР при Сталине в конце 30-х годов? И как следует воспринимать его явную русификацию и вытеснение ленинских кадров с решающей ролью евреев, которые рассматриваются как проводники мировой революции? Следует ли это воспринимать как отказ Сталина от целей мировой революции, его переход на позиции национал-большевизма (евразийской нации, как мечтали евразийцы) и превращение СССР в обычную империю с ничего не значащей идеологической вывеской?
Снова вспомним уже приведенную цитату Карла Шмитта о том, что коммунизм оседлывает то, «что было реакцией стихийной, теллурической силы против чужого вторжения», которое после этого попадает «под интернациональное и наднациональное центральное управление, которое помогает и поддерживает, но только в интересах совершенно иного рода всемирно-агрессивных целей». Именно в ней раскрывается истинное содержание интернационализма, понять которое инфантильным юдофобам не позволяло его отождествление с еврейством и противопоставление всему национальному. На самом же деле, в отличие от первоначального христианства, особый статус в котором еврейства зафиксирован в посланиях апостола Павла к Римлянам (11:11–18), в самой доктрине марксизма евреи не то, что не наделяются какой-то эксклюзивной положительной миссией, но в статье Маркса «К еврейскому вопросу» фактически объявляются социальным злом, которое должно исчезнуть. Поэтому роль евреев в строительстве СССР была не большей и не меньшей, чем это было сформулировано Лениным, из цитаты которого, приведенной ранее, следует, что они как выходцы из мелкобуржуазной среды, исторически более прогрессивной, нейтрализовали саботаж реакционных русских правящих классов. Но потом пришла пора уже дать дорогу тем, ради кого эта революция и делалась — рабочим и крестьянам, которые в СССР были славянами и прочими “аборигенами”. То есть, смена этнического состава коммунистического руководства никак не отменяла его целей и сути, и то же касается использования им русского патриотизма, особенно перед войной, потому что задача интернационал-большевизма заключается не в уничтожении национальных самосознаний ради мифической цели захвата мира евреями, а в их постановке на службу дела Коммунистического Интернационала.
Теперь что касается размежевания с Троцким и его «перманентной революцией», в качестве альтернативы которой рассматривается сталинское «построение социализма в отдельно взятой стране». Расхождение этих двух подходов действительно является принципиальным, но только в плане тактики, а не идеологии, как это пытались представить сами троцкисты как проигравшая сторона. О том, что Сталин не был идиотом, готовым поверить в то, что государство, провозгласившее целью мировую революцию, сможет отсидеться в своей берлоге, свидетельствуют как его внутренняя, так и его внешняя политика.
Конечно, можно объяснять массовые репрессии Сталина его психопатологиями, как это модно сегодня делать во фрейдистско-фроммовском ключе. Но у них был и абсолютно рациональный смысл. Просто увидеть его не позволяют мифы о национализации большевизма, переходе к мирному сосуществованию систем и построению социализма в отдельно взятой стране. Ведь в рамках такой картинки, которая могла сложиться после видимого завершения гражданской войны и перехода к НЭПу, происходила определенная либерализация большевистского режима. Не только внутрипартийные диссиденты, но и разные левые попутчики-оппоненты большевистской революции, а также примкнувшие к ней из прагматических соображений национал-приспособленцы, отказавшиеся от борьбы против «советской власти», спокойно себе жили под ней и даже пристраивались ею на те или иные работы. Ее откровенным противникам давали уезжать, как это было с «философским пароходом» или фактически не мешали бежать в силу слабого контроля за госграницей. Другие сидели в щадящих по сравнению с ГУЛАГом условиях на Соловках, и только с теми, кто не хотел признавать свое поражение и продолжал борьбу, «советская власть» обходилась соответствующе. Почему же с определенного момента это начинает резко меняться?
Популярное объяснение гласит, что просто власть после харизматичного лидера, не боявшегося утверждать ее в непримиримых, но свободных дискуссиях, оказывается в руках у закомплексованной посредственности, которая в силу неспособности к идейному уничтожению оппонентов, начинает их физическое уничтожение. Доля правды в этом, безусловно, есть, но кое что тут не сходится. Ведь как раз в момент наиболее тяжелой для Сталина схватки за власть, то есть, в конце 20-х — начале 30-х годов, репрессии были наиболее мягкими, когда большинство осужденных отделывались небольшими сроками, а расстрелы были весьма редким явлением. А вот когда этой власти Сталина уже ничего, казалось бы, объективно не угрожало, запускается массовый конвеер отправки в лагеря, расцветающие по стране пышным цветом, и расстрелов, то есть, самого настоящего физического и психологического террора. Логика? Она есть. Дело в том, что объективно власти Сталина ничего не угрожало внутри страны, и то, что внутренних сил у русских и нерусских антисталинистов для свержения его надежно закрепившегося режима уже не было, понимали все. Однако этот режим, с одной стороны, опасался попыток свержения извне, на которые была вся надежда у его непримиримых противников, с другой стороны, не собирался пассивно ждать, когда за ним придут, но в соответствие со своими происхождением, сущностью и заявленными целями сам готовился и старался бить врага в его логове.
Массовые репрессии в СССР, которые фактически были возобновлением большевиками гражданской войны против неблагонадежных элементов, безобидных, на первый взгляд, но весьма опасных в случае войны (что потом и произошло), происходили одновременно с начавшейся индустриализацией, проводившейся методами, которые могут быть оправданы только подготовкой к войне, и в совокупности такой подготовкой к войне и были — мировой войне. Эту подготовку сталинским режимом к мировой войне может не видеть только слепой равно, как и то, что режим готовился к войне «малой кровью на чужой земле», а отнюдь не к войне «отечественной», которую никак не ожидал получить от Гитлера в 1941 году. Не ожидал же не потому, что де наивный Сталин верил своему другу Гитлеру (миф советско-либеральных инфантилов), а потому что Сталин рассчитал свои действия, исходя из понимания вышеописанной геополитической логики Гитлера, сформулированной им в «Моей борьбе».
Вступив в войну с Британией, Гитлер, по логике Сталина, а точнее, по своей собственной логике, должен был стать заложником последнего, исходя из того, что войну на два фронта Германия себе позволить не может. Этим простым обстоятельством и объясняется, почему коммунисты, доселе противостоявшие фашизму, внезапно вступают с ним в сговор, без которого Гитлер, очевидно, не решился бы на оккупацию Польши и войну с Британией, ставшие для него точкой невозврата и началом конца. Этим, а отнюдь не отказом от мировой революции и переходом к политике национал-большевизма и объясняется то, что Сталин посредством немецких коммунистов разрушает левый антифашистский фронт в Германии, фактически открывая Гитлеру путь к власти. Последнее было весьма рискованным ходом, потому что Гитлер хотел и в принципе мог договориться с Британией и США, и тогда у советской России, которая даже с их помощью еле устояла против воюющей на два фронта Германии, не осталось бы никаких шансов. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского, и свою бутылку Сталин откупорил в результате реализации этой рискованной стратегии, хотя, возможно, с шампанским не того качества и не той цены, на которые рассчитывал (половина Европы вместо всей).
Тут еще надо понимать — возвращаясь к теме о соотношении сталинизма и троцкизма — что Сталин был убежденным милитаристом и не верил в революцию, за которой не стоит армия. В Германии, даже при сложении всех левых сил, армия была настроена против них, а к чему ведет такая политическая конфигурация, Сталин уже видел по войне в Испании, которая была не просто «гражданской войной», а мировой гражданской войной, ее репетицией. Именно на ее примере, когда мощные регулярные армии в клочья разнесли республиканские силы демократических левых со всеми их собранными со всего мира интербригадами, была видна несостоятельность троцкистской стратегии перманентной гражданско-советской революции против противника принципиально нового типа — мобилизованного милитаристского фашизма. Да, и опыт войны на просторах бывшей Российской империи убедительно показал, что успешная советизация происходила именно на штыках Красной армии, там же, где коммунисты не имели ее поддержки, они не сумели закрепиться.
Поэтому Сталин, конечно, ни в коем случае не отказался от мировой революции, он просто считал, что она будет следствием мировой войны и победит там, где ее на своих штыках насадит Красная армия. Так это и произошло в половине Европы, что на фоне разгрома сил демократических левых в Испании наглядно свидетельствует о преимуществе сталинистской стратегии милитаристского интернационализма, опирающегося на собственную империю, перед троцкисткой перманентной революцией советов, зависающей в воздухе.
Сталин просчитался, точнее, относился просчитался (потому что из прочих большевистских стратегий его стратегия все равно оказалась наиболее успешной) лишь в одном — он считал, что Гитлер, ставший жертвой своих амбиций и эмоций, обрекших его на зависимость от СССР, будет безысходно, как он это делал два года с момента заключения пакта Молотов-Риббентроп, смотреть, как коммунисты продолжают свою экспансию в Европе и готовят свою армию к перевооружению под наступательную войну.
Когда констатируются эти вещи, забавно наблюдать за реакциями тех, кто с выпученными глазами и пеной у рта пытается убедить себя и других в том, что «мы ни на кого не хотели нападать». Но кто «мы» — вот ключевой вопрос во всей этой истории. Мы — Россия? Но никакой абстрактной России тогда не было — была Россия «советская», в конструкции которой Россия как страна и народ были подчинены политике и целям захватившей ее догматической глобалистской партии. И эта партия никогда не скрывала своих целей и не отказывались от них — распространить свою утопию на весь мир, начиная с Европы. Поэтому, если эти возмущающиеся хотят доказать, что «они» ни на кого не собирались нападать, пусть они прежде всего перестанут рассуждать с позиций абстрактной России и встанут на позиции правивших ей коммунистов-интернационалистов, а потом объяснят, почему для партии, изначально родившейся из борьбы за мировую революцию и во всех трудах своих идеологов обосновывавшей неизбежность продолжения классовой войны против мирового капитализма и фашизма, в том числе военной силой, было неприемлемо готовиться к такой войне, создавая для этого соответствующие армию и военную индустрию?
Ясно, что к риторике Отечественной войны, с апелляцией к «братьям и сестрам», «Александру Невскому, Дмитрию Донскому, Минину и Пожарскому» и т.д. коммунистам пришлось перейти только тогда, когда идеократическая империя была почти сокрушена неожиданным для них и самоубийственным, по его же логике, ударом Гитлера.
Но какие цели преследовал Гитлер, нападая на СССР? На этот вопрос есть два апологетических ответа от представителей антагонистических лагерей: первый — согласно которому Гитлер стремился завоевать на Востоке жизненное пространство с целью его беспощадной германизации и вытеснения с него славян, второй — согласно которому он всего лишь пытался отвести нависшую от Германии и Европы угрозу и, если и не желал освобождения народов России от коммунизма, то по крайней мере, не строил в отношении них колониальные планы. По итогам многолетних размышлений на сей счет я сегодня склонен считать, что истина находится где-то посередине.
С одной стороны, понимание геополитической логики Гитлера не позволяет воспринимать всерьез версию, согласно которой лидер, считавший для Германии самоубийственной войну на два фронта, решился на нее с целью завоевания нового жизненного пространства, условия для которого у него отсутствовали. На такой рискованный шаг Гитлер, конечно, мог решиться только по военно-стратегическим соображениям крайней необходимости, убедившись в том, что коммунисты готовятся к наступательной войне. Эти цели Гитлера в общем-то понимал и еще в 1945 году — до того, как в оборот вошла установка о колониально-геноцидных мотивах начала этой войны — признавал и сам Сталин.
Вот, что он говорил 9 мая 1945 года в обращении к советскому народу: «Три года назад Гитлер всенародно заявил, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться». Это было три года назад. Но сумасбродным идеям Гитлера не суждено было сбыться, — ход войны развеял их в прах».
Конечно, ничего такого Гитлер «прямо», то есть, публично не заявлял. Официально нацистская Германия провозгласила своей целью «спасти весь культурный мир от смертельной опасности большевизма». Однако с формулировкой Сталина, безусловно, можно согласиться, учитывая то, что в ней речь идет не о германизации русской этнической территории, а о ликвидации России как империи и отторжении от нее указанных национальных окраин — эти цели разделяли все представители нацистского руководства, независимо от расхождений между ними, о которых пойдет речь далее.
Чуть позже, в своем знаменитом тосте за русский народ, произнесенном 24 мая 1945 года, Сталин будет еще более откровенен: «Какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду. Но русский народ на это не пошел, русский народ не пошёл на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству».
То есть, как видно, тут он не просто не говорит, что русские в этой войне защитили себя от физического уничтожения и порабощения, как стало утверждаться после, а прямо считает, что вполне возможным исходом этой войны был сценарий, при котором русские свергли бы советскую власть и успешно договорились о мире с нацистской Германией, надо полагать из его предыдущих слов, на условиях отказа от национальных окраин.
Что же именно он имел в виду, говоря об этом?
Массовый саботаж в тылу «советской власти» и коллаборационизм на оказавшихся под властью немцев русских территориях в первые месяцы войны уже так же хорошо известны, как и невиданные доселе цифры сдавшихся в плен советских военнослужащих. Все это наглядно свидетельствовало о том, что значительная часть русского населения не считала «советскую власть» своей, несмотря на десятилетия промывания мозгов, а просто терпела ее, не имея сил противостоять ее террору. Однако помимо этого глухого отчуждения, саботажа и коллаборационизма проявило себя и активное, непримиримое сопротивление, воспрявшее на фоне крушения ненавистного режима.
Так, на территории Брасовского района Орловской области за две недели до прихода немецких войск власть установили местные антикоммунисты, которые встречали немцев не как пассивное население, а как самоорганизованная территориально-политическая единица. В результате на территориях части Орловской, Брянской и Курской областей размером больше Кипра или Ливана возникло «Русское государственное образование — Локотское окружное самоуправление», официально признанное Германией 15 ноября 1941 года. В нем были созданы своя правящая партия — Народная Социалистическая Партия «Викинг» и Русская Народная Освободительная Армия (РОНА), впоследствии влившаяся в состав немецких сил и растворившаяся в них по мере их отступления.
Схожей, хотя и гораздо меньших масштабов была автономная республика под руководством Михаила Зуева, возникшая в нескольких староверческих великорусских деревнях на территории Беларуси. Автономная самоорганизация донских казаков под протекторатом немцев и другие похожие инициативы уже нерусских народов в данном случае останутся за пределами нашего рассмотрения, однако, факты их наличия и их масштабы тоже давно и хорошо известны.
Тем не менее, если говорить о русской (великорусской) этнографической территории, такие русские военно-политические образования под немецким протекторатом характеризовались ярко выраженной локальностью. В силу чего они, уже не говоря о коллаборационистских административно-полицейских структурах в зонах непосредственной немецкой военной оккупации, никак не тянули на роль русской национальной альтернативы интернациональному советскому режиму, то есть русского аналога правительств Виши, Квислинга или Анте Павелича. Меж тем, очевидно, что сценарий, описанный Сталиным в его тосте, а именно заключение почетного мира с Германией, могла реализовать только общенациональная русская структура, на роль которой не тянули ни локальные русские образования, ни тем более русские коллаборационисты немецких оккупационных структур.
Чего же, судя по его тосту (и не только), так боялся Сталин, если такой структуры даже не было? Боялся он того, что она появится, потому что в этом случае на фоне дезорганизации советских структур у отвергших их русских могла появиться собственная некоммунистическая и в то же время не немецко-оккупационная, а национальная альтернатива. Но какие силы могли ее организовать?
Первый претендент очевиден — это антисоветская русская эмиграция, обладающая для этого необходимыми структурами и кадрами. Однако именно в силу этого немецкое руководство запретило русским эмигрантским организациям и кадрам (за отдельными исключениями) доступ на русские территории, с которых были выбиты коммунисты. Почему? Об этом позже, а пока о втором претенденте на указанную роль — русских советских военных, оказавшихся у немцев в плену, согласившихся на сотрудничество с ними и ставших известными как «власовцы» — по имени их лидера генерал-лейтенанта РККА Андрея Власова.
Феномен Власова и власовского движения, безусловно, требует обстоятельного изучения и освещения множества его аспектов, которые в силу ее ограниченного характера невозможны на страницах данной работы. Поэтому, читателям, не знакомым с фактологической стороной этой проблемы или знакомым, но исключительно через призму просоветской пропаганды (что есть одно и то же) лучше всего будет ознакомиться с фундаментальной работой современного российского историка Кирилла Александрова «Генералитет и офицерские кадры вооруженных формирований Комитета Освобождения Народов России 1943–1946 гг», фактически запрещенной в РФ.
Если очень кратко, важно понять, что боевой офицер, кавалер высших орденов, участник двух войн, защищавший от немцев советский Киев и успешно вышедший из окружения, потом оборонявший Москву, генерал-лейтенант Власов, согласившись на сотрудничество с немцами (и важно, какими именно, о чем дальше), отнюдь не выбрал для себя самый легкий путь, то есть, смалодушничал, как это обычно представляется. Как показывает Александров, большинство советских генералов, получивших и отвергших подобные предложения, пережило плен, дождавшись окончания войны, и благополучно вернулись и устроились в СССР. В отличие от них генерал Власов и другие последовавшие за ним высшие советские офицеры ставили на кон все при крайней сомнительности своих перспектив, учитывая что Власов даже в период наибольших успехов немецкой армии не верил в ее победу, если ставка в борьбе со Сталиным не будет сделана на сам русский народ. К слову, сам Власов не сдавался в плен немцам — он был захвачен местными жителями деревни Туховежи во главе с русским старостой, перешедшими на сторону немцев и потом выдан им, что для генерала стало одной из многочисленных иллюстраций «народной любви» к «советской власти», которую он не раз наблюдал. Не сдавался он в плен и советским войскам, а, находясь в полулихорадочном состоянии из-за болезни и высокой температуры, будучи разоруженным американцами не мог дать отпор вырвавшей его из под носа американцев в Чехии советской группе захвата.
В плену Власов оказался одним из множества советских боевых офицеров, которые будучи собранными вместе и более не опасаясь террора НКВД, впервые получили возможность открыто говорить и обсуждать — в жарких спорах друг с другом — происходящее со страной. И вот тут, в этих условиях фактически проявляет себя то, чего еще до войны смертельно боялись Сталин и коммунистический режим — военная оппозиция.
Напомню в этой связи, что перед войной Сталиным и чекистами был устроен настоящий террор против комначсостава РККА, от самых низших его звеньев до маршалов и командующих армиями. Поводом послужило дело маршала Тухачевского, обвиненного в том, что он и его военные соратники-заговорщики собирались организовать поражение РККА в войне с немцами, чтобы на этом фоне осуществить военный переворот, свергнуть режим и установить бонапартистскую диктатуру. Дело Тухачевского считается сфальсифицированным, но современный российский историк Даниял Туленков на основе анализа как ряда существенных фактов, так и самой личности и политической биографии Тухачевского, на мой взгляд, убедительно показал, что под этими обвинениями были реальные основания. Так или иначе, это не особо принципиально — ведя бой с реальными заговорщиками и саботажниками или просто тенями таковых, режим фактически обозначал своих потенциальных внутренних врагов, одним из которых была военная или бонапартистская оппозиция. Ведь в свое время именно армия, кадровое офицерство, как мы показали, обеспечили коммунистам победу в гражданской войне. Но если для режима, основанного на тотальном подчинении и терроре, представляли угрозу те, кто имел опыт политического противостояния властям и гражданской самоорганизации, будь то эсеры, меньшевики или старые большевики, то что можно сказать о тех, кто имел опыт борьбы за власть с оружием в руках, как те амбициозные командиры, что участвовали в гражданской войне и при этом имели и высказывали свое мнение, а значит, могли иметь и политические амбиции?
Так вот, Власов как высокопоставленный советский генерал, участвовавший еще в гражданской войне на стороне красных, фактически и попытался осуществить то, в чем ранее обвинили Тухачевского — использовать поражение РККА в войне для свержения партийно-чекистского режима и его замены военным, который заключит мир с немцами. Его опорой в этом стали прежде всего примерно 140 представителей комначсостава Красной армии, ВМФ и других военных ведомств. 7 высших офицеров РККА, произведенных в генералы власовской Русской Освободительной Армии, были кавалерами советских орденов, равно как обладателем высших наград СССР — орденов Ленина и Красного знамени был сам Власов. Немало из этих людей с доблестью участвовали в различных войнах, как в самой в советско-немецкой войне на начальном этапе, так и в советско-финской, советско-польской, гражданской, первой мировой и даже русско-японской войнах. На основании всего этого Кирилл Александров и делает вывод, что «власовская армия создавалась кадровыми советскими командирами, составившими её основное профессиональное и организационное ядро».
Не менее важно и то, кто первоначально убедил этих людей встать на путь борьбы с режимом Сталина вместе с немцами. А это были те немецкие военные, из кругов которых впоследствии родилась такая же военная оппозиция, только уже Гитлеру, ярчайшим представителем которых позже стал полковник Штауфенберг, организовавший покушение на него в 1944 году, которое должно было увенчаться взятием власти военными и заключением мира с западными правительствами. Согласиться на сотрудничество Власова убеждал никто иной как полковник Рейхард Гелен, который после войны предложит сотрудничество американцам и, получив их поддержку, станет одним из создателей послевоенных спецслужб и армии ФРГ, а также участником общезападного проекта ГЛАДИО по противостоянию коммунизму.
Получив ограниченную поддержку этих кругов при неприятии его проекта нацистско-партийными, СС-овскими и частью военных кругов генерал Власов предпринимает попытку создания Русской Освободительной Армии и Русского комитета как прототипа национального Русского правительства. Но почему, как и организованной русской эмиграции, немцы оказывают Власову противодействие в создании антикоммунистических русских военно-политических структур? Этот вопрос снова возвращает нас к тому, каковы были военно-политические цели войны против СССР, начатой руководством Рейха 22 июня 1941 года.
В силу уже изложенных соображений должно быть очевидно, что целью этой войны, начало которой противоречило геополитической аксиоме Гитлера о недопустимости для Германии войны на два фронта, не могло быть завоевание на Востоке колоний или жизненного пространства «германским мечом» для «германского плуга», условием чего он считал мир и союз с Британией. С другой стороны, то, что к войне на Востоке Третий Рейх побудили не колониальные аппетиты, а военно-стратегические соображения, не означает, что такой аппетит к нему не мог прийти во время еды, то есть, успешно разворачивающегося наступления. Это явно и происходило, на что указывают многочисленные свидетельства участников этой кампании, среди которых стали широко распространяться подобные настроения.
Такие планы можно усмотреть уже на стадии подготовки этой кампании. Однако в этом вопросе надо разделять две составляющие. Стандартное разграбление вражеской территории, изъятие из нее ресурсов или их уничтожение с целью лишить их врага не являются для войны чем-то уникальным и новым. Этим в той или иной степени занимались все немецкие военные и хозяйственные ведомства, как потом занимались и советские на территории Германии. Иное дело — долгосрочные планы по колонизации территорий. Так вот, если критически анализировать имеющиеся источники о таких планах немецкого руководства на стадии подготовке к войне, как с точки зрения их достоверности, так и с точки зрения их ведомственного характера и юридической силы, можно будет констатировать, что однозначно согласованными были два типа планов: военно-политические — по разгрому советской военно-партийно-административной системы вплоть до линии Архангельск — Астрахань, и хозяйственно-административные — по извлечению материально-технических ресурсов с захваченной территории с целью обеспечения индустрии тотальной войны.
Колониальные планы на будущее также генерировались среди определенных кругов партийного, хозяйственного и военного руководства, и особенно внутри СС, но определенности с ними не было по двум причинам. Во-первых, в условиях войны это был дележ шкуры неубитого медведя, который мог быть скорректирован в зависимости от ее хода, что, как мы увидим дальше, и происходило. Во-вторых, потому что внутри нацистского руководства присутствовал и другой подход, представленный рейхсминистром восточных оккупированных территорий и одним из идеологов нацистской «восточной политики» Альфредом Розенбергом. В отличие от указанных выше кругов его подход заключался в ставке не на колонизацию, а на геополитику — создание системы сдержек и противовесов в виде цепи буферных государств на восточных рубежах Рейха, ни одно из которых не сможет встать вровень с Германией и угрожать ее господству на этих пространствах: «Я хочу способствовать тому, чтобы на Востоке не началось политическое развитие, которое в определенных обстоятельствах опять противопоставит немецкий народ централизму какой-либо формы, охватывающему все народы Востока. Смысл нашей политики может, на мой взгляд, состоять лишь в том, чтобы содействовать органическому развитию, которое не даст новой пищи великорусскому империализму, а, напротив, ослабит его с учетом других, справедливых нерусских интересов, и ограничит русский народ подобающим ему жизненным пространством. Ни в коем случае не нужно, чтобы это происходило через оскорбление русской народности; если при этом ей, как и другим народам, будут обещаны социальная справедливость и крестьянская собственность, то именно эти моменты особенно привлекательны и для русских». В рамках этого подхода Розенберг активно пытался выстроить взаимодействие с местными союзниками Германии, отдавая предпочтение нерусских народам (включая казаков), хотя и русские союзники по борьбе также им курировались. Теоретически розенберговский подход мог быть совместим с умеренной реализацией колониальных планов — так, еще до войны один из создателей и лидеров пореволюционной Украинской Народной Республики Владимир Винниченко в обмен на поддержку восстановления государственности Украины предлагал предоставить в ней привилегированные условия для привлечения немецкого капитала и немецких аграрных колонистов. Поэтому, строго говоря, были возможны разные варианты сочетания буферной украинской государственности с аграрно-демографической экспансией на эти территории немцев. Что касается Великороссии, даже при развитии ситуации в подобном ключе, она объективно представляла наименьший интерес для германской аграрной колонизации, поток которой должен был обмелеть еще на Украине.
Но в целом очевидно, что общий настрой нацистского руководства в первые годы войны совершенно не располагал к появлению под его эгидой консолидированной русской военно-политической силы, имеющей шанс осуществить кошмар Сталина. А именно стать национальной альтернативой интернациональному коммунистическому режиму и договориться с Германией о взаимоприемлемых принципах сосуществования. Ничего приемлемого русским в тот момент немцы предлагать не хотели. Впрочем, верно и обратное — то, что хотели получить от немцев имевшиеся в наличии претенденты на создание этой русской национальной альтернативы, было категорически неприемлемо не только для лоббистов колониального подхода, но и для сторонников геополитического.
Что касается русской эмиграции, которую нацисты знали не понаслышке, ее концепция «национальной России» предполагала восстановление после свержения коммунистического режима «исторической России», то есть, государства в границах Российской империи (за вычетом Финляндии и Польши), освобожденного от власти Интернационала. Часть этой эмиграции, не считая тех, кто прямо поддержал СССР во время войны как Деникин, стояла на идейно антинацистских позициях и изначально собиралась использовать немцев для того, чтобы потом повернуть оружие против них, как это делали члены НТС. Однако даже та часть эмигрантов, которая искренне была лояльна гитлеровской Германии и видела Россию после освобождения от коммунистов ее союзником, по умолчанию рассматривала их в будущем как равноправные и равновеликие европейские державы. Вот что говорил пришедший с немцами на восточный фронт и впоследствии возглавивший трансформированную в Русскую Национальную Армию дивизию «Руссланд» подполковник Смысловский: «Победа германских армий должна привести нас в Москву и постепенно передать власть в наши руки. Немцам, даже после частичного разгрома Советской России, долго придется воевать против англо-саксонского мира. Время будет работать в нашу пользу и им будет не до нас. Наше значение, как союзника, будет возрастать и мы получим полную свободу политического действия». То есть, как видно, после решения задачи демонтажа коммунистического режима немцам планировалось сказать: «всем спасибо, все свободны», после чего ситуация для них вернулась бы к состоянию если не 1917 года, когда между Германской и Российской империями шла война, то к состоянию до июля 1914 года. Однако в планы нацистского руководства это не входило ни с какой точки зрения. Ни с геополитической, исходя из доктрины Großraum, согласно которой Германия должна была стать безусловным лидером континентальной Европы, ни с идеологической, с учетом того, что Российская империя рассматривалась идеологами нацистов как искусственное образование, обязанное своим существованием германской элите, которая таким образом служила чужому проекту в условиях отсутствия своего. Теперь же, когда у германцев появился свой центр притяжения, исходя из установок о геополитической неспособности славянства играть такую роль, Россия как империя могла удерживаться только какой-то азиатской силой, амбиции которой в Европе рассматривались как совершенно неприемлемые.
Однако с этой точки зрения генерал Власов представлял собой не меньшую проблему, чем русская эмиграция. Ведь это только согласно советской пропаганде он был бесхребетной маринеткой немцев, согласившейся им служить верой и правдой. В реальности, однако, строптивый генерал, не получив поддержки своему политическому проекту, находился не у дел вплоть до 1944 года, когда отношение немцев к нему вынужденно изменилось из-за перелома хода боевых действий. А одна из немногих его практических акций в этот период — несанкционированная вылазка на подконтрольные немцам русские территории в 1943 году, где он выступил перед местным населением и получил массовую поддержку, была расценена как попытка выйти в свободное плавание, после чего он на год был посажен под домашний арест.
Что же делало для немцев власовский проект Русского правительства и Русской Освободительной Армии неприемлемым? Даже если вывести за скобки те нацистские круги, которые в принципе были против любого самостоятельного общенационального русского проекта, это геополитические установки и политические амбиции генерала. Как показывает анализ его заявлений, после свержения сталинского режима Россию и Германию он рассматривал как равноправных союзников и членов европейской семьи народов, в бисмарковском духе. При этом еще в 1943 году в переписке с Розенбергом он заявлял, что участие Украины и Кавказа в семье европейских народов не будет означать отказа от них русских. Конечно, такой подход был неприемлем даже для самого умеренного и согласного на признание национальной русской альтернативы крыла нацистского руководства.
Взаимоприемлемая формула сосуществования будущей власовской России и Третьего Рейха была нащупана Власовым и встретившимся с ним Гиммлером, замкнувшим на себя все отношения с ним, в 1944 году. Она была сформулирована в проекте соглашения между правительством Рейха в лице Гиммлера и Розенберга и Русским Освободительным Движением в лице Власова, подготовленным после их встречи 16 сентября 1944 года (согласно материалам обергруппенфюрера СС Бергера): «1. После свержения большевизма Россия станет свободным и независимым государством. Российское население самостоятельно изберет форму государственного устройства; 2. Основание для государственной территории определяется границами РСФСР 1939 года. Изменения определяются специальными соглашениями; 3. Русское Освободительное движение отказывается от территории Крыма; 4. Казаки получают широкое самоуправление. Их будущая форма правления определяется специальным соглашением; 5. Нерусские народы и этнические группы в России получают широкую культурную автономию; 6. Правительство Рейха и Русское Освободительное движение заключают соглашение по общей военной защите Европы. Эти соглашения должны сделать невозможными повторение большевистской угрозы и новые европейские гражданские войны».
Впрочем, и этот документ в итоге подписан не был, и скорее всего, из-за нежелания Власова, который хотел оставить себе пространство для маневра в этом вопросе. Так, на проведенном им в 1944 году Праге съезде Комитета Освобождения Народов России (КОНР) был оглашен его манифест, согласно которому гарантировалось «равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность». Это было явным политесом в сторону нерусских национальных движений, однако, наличие в КОНР украинского и белорусского национальных советов, уже не говоря о его стремлении к поглощению казачьих сил, лидер которых Петр Краснов стремился к автономии казаков с непосредственным подчинением только Рейху, свидетельствуют о том, что этот проект оставался в рамках концепта «Большой России».
Сейчас можно только гадать, как бы сложилась история, если бы Власов и его соратники, оказавшись в немецком плену и приняв предложение о сотрудничестве, сразу бы предложили немецкому руководству четкую и недвусмысленную формулу двухсторонних отношений, так и не скрепленную его подписью в 1944 году, предполагающую создание некоммунистической России в границах РСФСР 1939 года, то есть, без союзных республик СССР, без Крыма, с широкой автономией казачьих земель и нерусских коренных народов. Возможно, такой проект не был бы принят сразу в 1941 году, когда немцам могло показаться, что «не по Сеньке шапка», но с высокой вероятностью он мог быть принят еще тогда, когда у Власова была возможность повлиять на ход боевых действий на территории России — в 1942 или 1943 гг. В конце концов, отказавшаяся от Украины и Крыма Россия с внутренними автономиями, гарантом которых была бы Германия, уже не представляла бы угрозы для Рейха, который в 1939 году был готов даже на признание за Москвой всей территории СССР с западными Беларусью и Украиной в придачу. Однако природный великорус из под Нижнего Новгорода, генерал Власов, сражавшийся за Киев и имевший украинскую “походно-полевую жену”, был носителем имперского русского сознания слишком долго, а немецкое руководство в свою очередь так же долго оставалось заложником своих расистских химер, чтобы союз Великой Германии и национальной (не имперской) России мог состояться.
Поэтому, когда Сталин, поднимавший тост за русский народ, отвешивал ему похвалу, говоря, что «какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой», тогда как «русский народ не пошёл на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству», он был только отчасти прав. На самом деле, массовая поддержка, которую встречал генерал Власов во время встреч с русским населением в том же Смоленске в еще в 1943 году (уже не говоря о настроениях первых двух лет войны), говорит о том, что и русский народ теоретически мог поступить именно так, как боялся Сталин. Однако такой возможности ему не дали ни немецкие нацисты, ни свои вожди, в лице как представителей эмиграции, так и лидера военной оппозиции Власова, чьи геополитические установки были неадекватны моменту и несовместимы с использованием выпавшей им возможности использовать немцев для освобождения России от коммунистов.
Сталин блестяще воспользовался этой неадекватностью немцев, чтобы перетянуть русский народ, его решающую часть, на свою сторону. В ход шли и кнут, и пряник — от введения заградотрядов и разворачивания диверсионно-террористической войны в тылу у немцев, успешно спровоцировавшей их зверства против местного населения, до мобилизации массового русского патриотизма всеми возможными средствами. В войне «за Родину, за Сталина», кто-то, конечно, воевал и за то, и за другое, то есть, именно за советскую, коммунистическую Россию, но война была выиграна явно не их силами. Для этого интернациональному режиму потребовалось придать ей характер отечественной, мобилизовав тех, кто был готов воевать за Родину даже вопреки Сталину. Их отечественная война была таковой в человеческом смысле, но не была ей в смысле политическом, так как плодами победы в ней воспользовался режим, не собиравшийся меняться, несмотря на наивные надежды патриотов. Те же русские, у кого таких надежд и иллюзий не было, и кто пытался воспользоваться единственным реальным шансом для освобождения от тирании, оказались в трагическом одиночестве. Ненужные тем, на кого они рассчитывали как на своих союзников, они не были поняты и своим народом, в очередной раз вручившим свою судьбу абсолютистской власти без всяких условий и оговорок.
На этом фоне то, что пытался сделать генерал Власов, представляло собой спонтанную (и обреченную в тех условиях) попытку национальной революции. Сама возможность совершения которой при поддержке иностранной армии в принципе не отличается от сценария победы коммунистических революций в послевоенной восточной Европе в обозе у Красной армии. И свою историческую миссию генерал Власов, который отнюдь не был идеологом и не обладал необходимыми для этого знаниями и качествами, формулировал именно так. Будучи эклектичным в определенных вопросах, как русский крестьянин, поддержавший коммунистов, ставший кадровым военным и разочаровавшийся в режиме, устроившем истребление как крестьянства, так и офицерства, свою задачу он определял куда более адекватно, чем представители эмиграции, мечтавшие о реставрации прежних порядков. «История не поворачивает вспять. Не к возврату к прошлому зову я народ. Нет! Я зову его к светлому будущему, к борьбе за завершение Национальной Революции, к борьбе за создание Новой России — Родины нашего великого народа», — писал он, отмежевываясь таким образом как от коммунистического, так и от дореволюционного режимов.
Однако особенность момента заключалась в том, что своими силами русский народ осуществить такую революцию был не в состоянии. Для этого в тот момент ее лидеры должны были признать господствующую геополитическую роль той единственной силы, которая могла решить задачу сокрушения тоталитарной мощи большевиков. При этом, конечно, в будущем можно было надеяться на изменение внешней конъюнктуры в случае победы Западного блока или, по крайней мере, не сжигать для этого мосты, как делал Франко. На самом деле, под занавес войны власовцы сделали именно это — попытались нырнуть под американский зонтик. Для этого они даже поддержали чешское восстание в Праге, которому помогли выбить немцев до прихода РККА, не получив от его лидеров никакой благодарности, но потеряв драгоценное время, отсутствие которого не позволило им уйти в американскую зону. Это наглядно демонстрирует то, что никакой гитлерофилии у них не было и в помине, более того, как это видно из многочисленных свидетельств, содержащихся в работе Кирилла Александрова, власовское движение было чуть ли не поголовно охвачено германофобией.
Собственно, в отличие от меньшинства идейных нацистов и гитлерофилов в их рядах, для большинства участников национальных соединений Вермахта и СС они были призваны решать не интернациональные задачи создания Нового мирового порядка, но национальные, которые иначе решить не представлялось возможным. При этом даже на радикальных украинских националистов из ОУН (б), одновременно воевавших как против Сталина, так и против Гитлера, до сих пор пытаются наклеить ярлык «гитлеровских коллаборационистов». Но то, что удалось — пусть даже в виде героической попытки — бандеровцам, было настоящим чудом, видимо, связанным с тем, что подпольную деятельность они начали разворачивать под относительно мягким (хотя и репрессивным, что впоследствии вылилось в Волынскую резню) режимом Пилсудского, тогда как режим непрерывного красного террора в России за два десятилетия выкосил все силы, необходимые для независимого национально-революционного сопротивления.
В такой ситуации решение генерала Власова попытаться выстроить русский национальный проект на основе отторгнувших коммунизм военных кадров и под эгидой Германии было в тот момент единственной реалистичной попыткой русского национального сопротивления интернационал-партократическому режиму. В его рамках инициатива создания Комитета Освобождения Народов России, не отменяя сказанного о ней выше, так же представляла собой куда более зрелый подход, чем установки Белого движения, пытавшегося противостоять коммунистам с позиций «единой и неделимой России». Вообще, надо сказать, что в идейном смысле Власов, говоривший про «освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоёванных ими в народной революции 1917 года» явно продолжал эсерскую традицию. При этом в крестьянине по рождению и кадровом военном в его фигуре устранялось проявившееся в гражданской войне противоречие между гражданской ориентацией эсеров и устремлениями офицеров, на которых им приходилось опираться. В этом смысле он был типологически близок лидеру, с которым как советский военный атташе в Китае в свое время немало общался — генералу Чан Кайши, сменившему на посту лидера левонационалистической партии «Гоминьдан» демократа Сунь Ятсена.
На схожих, левонационалистических позициях стояло и бандеровское движение в Украине. Однако в отличие от последнего, сохранившегося в эмиграции даже после убийства Бандеры и передавшего эстафету постсоветским украинским националистам, русское антисоветское движение, воплощенное в фигуре Власова, оборвалось с его пленением и казнью. Русская эмиграция, не имевшая в своей среде фигур такого масштаба и политической легитимности, постепенно сходила на нет, замещаясь новыми волнами еврейской и колбасной эмиграции, а основная масса русского народа осталась заложником коммунистического режима, выстоявшего и окрепшего благодаря его (и других народов СССР) патриотическому порыву и борьбе.
