Почему русские крестьянские массы, роптавшие и бежавшие от крепостничества, не смогли или не захотели воевать против его системы в достаточной для этого степени, в том числе, сопротивляясь мобилизации в войска Пугачева, на что указывают многочисленные факты?
В ответе на этот вопрос можно выделить много аспектов.
Во-первых, по самой его природе наивно ожидать от любого крестьянства способности к тотальной военной самомобилизации, которая представляет собой ломку всего его образа жизни и менталитета. Воины и крестьяне — это два разных мира, два разных психотипа в любой стране, и превратить последних в первых можно только вырывая их из одной среды и помещая в другую, чаще всего репрессивными методами.
Во-вторых, примерно за два века — с конца XVI по конец XVIII — был перемолот обширный бунтарский слой великорусской популяции, который проявил себя и в событиях т. н. «смуты», и массовом сопротивлении староверов, в стрелецких бунтах, в бегстве крестьян от крепостничества, а еще раньше — исходе опальной аристократии в Литву. Непрерывную цепь этих событий так и принято называть в русской историографии — «бунташским веком». Сказать, что так вел себя народ, изначально пассивный и рабский, было бы, мягко говоря, большой натяжкой. В данный период русские, напротив, проявляют себя как народ необузданный, активный, бунтарский. И — что важно — платят за эти качества огромную цену. Так, в период с начала массовых репрессий Опричнины и до завершения цикла восстаний и войн т. н. «смуты», русские потеряли до половины своей численности. Огромная цифра, которой достаточно, чтобы переломить хребет любому этносу, но, как мы видим, остатков бунтарских сил русского народа хватает еще на век участия в восстаниях и исходах.
В-третьих, на контрасте с этим государство Романовых не только закрепостило большую часть русских и выдавило на обочину их вольнолюбивые остатки, но и обеспечило основной массе народа условия для активного размножения. С воцарения Романовых до конца XVIII века великорусское население возрастает примерно в 5 раз — с примерно 4 миллионов до примерно 20. К середине следующего века эта цифра возрастет еще на 15 миллионов, создав предпосылки для демографического взрыва, который начнется уже после отмены крепостничества в темпе 1,5% — 1,8% ежегодно, когда русские превратятся в самую молодую в возрастном отношении и многодетную (7 детей в среднем на семью, в крестьянских семьях — в районе 10) этно-популяцию Европы.
Фундамент для подобного размножения очевидно был заложен при Романовых. Крепостничество стало не просто ценой, которую пришлось за него заплатить, но и, возможно, его условием, учитывая то, что, обилие в популяции необузданных, «бунташных» людей не способствовало ее размножению.
В этом смысле можно сказать, что именно с поражением пугачевского восстания побеждает и утверждается социо-политическая матрица русских как этно-популяции с доминантой закрепощенной крестьянской массы, которую разводит, стрижет и периодически подрезает родное государство («Паситесь, мирные народы…»). Возникает своего рода симбиоз между абсолютистским имперским государством и «большим народом» — государство как пастух обеспечивает народу как стаду размножение, а народ обеспечивает государство ресурсами, необходимыми для его экспансии — хлебом и мясом, своим, пушечным. Вне этого симбиоза оказываются русские «малые народы» — староверы и прочие сектанты, в которые продолжается исход тех, кто не способен оценить прелести крепостной жизни. Что касается дворянства, его в принципе следует рассматривать как колонизаторов среди туземцев. Позже появляются и новые группы, выпадающие как из служивого сословия, так и из большого народа — разночинцы, интеллигенты, «лишние люди». Но о них позже.
В этот период незаметно происходит переход от реальности великороссов к реальности просто русских, в состав которых одновременно с формированием идеологии имперской народности в XIX веке включаются «великороссы, малороссы, белорусы», назначаемые тремя ветвями «одного народа». Отдельный вопрос с казаками — иногда они рассматривались как четвертая ветвь, иногда как отдельный славянский православный народ, но появляется тенденция воспринимать их как сословие наряду с крестьянами, купечеством, дворянством и т. д. К казакам вернемся позже, но рассуждая о таксономии конструируемого империей русского народа, надо понять, что он не понимался ни как строго-этническое явление, ни как гражданское, представляя собой ситуативное сочетание того и другого.
Так, безусловно, его массовым основанием были этнические великороссы, отформатированные под имперский порядок в XVII — XVIII веках. При этом любые попытки таковых предъявлять претензию на власть или даже требования к власти, как это делали славянофилы, рассматривались как фронда с соответствующим к ней отношением.
«Конституция» того времени — Свод законов Российской империи давала определение не русским, а нерусским. Так, в нем было указано: «Различныя права состоянія въ государствѣ установлены: 1) для природныхъ обывателей, составляющихъ городское и сельское населеніе; 2) для инородцевъ; 3) для иностранцевъ, въ Имперіи пребывающихъ».
Иностранцы, понятно, это лица, не имеющие российского подданства. А вот как в том же Своде законов определялись «инородцы»:
1) Сибирскіе инородцы;
2) Самоѣды Архангельской губерніи;
3) кочевые инородцы Ставропольской губерніи;
4) Калмыки, кочующіе въ Астраханской и Ставропольской губерніяхъ;
5) Киргизы Внутренней Орды;
6) инородцы областей Акмолинской, Семипалатинской, Семирѣченской, Уральской и Тургайской;
7) инородческое населеніе Закаспійской области;
8) евреи.
Высочайше утвержденные Основные Государственные Законы от 23 апреля 1906 года, которые можно рассматривать как фундамент новой, современной конституции, могущей появиться по мере развития в России парламентаризма, также не содержат понятий «русский народ» или «русская нация». В них есть только русский как государственный язык Империи и «российские подданные» и «русские подданные», которые употребляются как синонимы.
Михаил Меньшиков, один из идеологов тогдашних русских этно-националистов, писал статьи о кадровом составе ключевых имперских министерств, весьма напоминающие статьи антисемитов-антикоммунистов о засилии евреев в Совнаркоме, ВЧК, НКВД и т. д. — только вместо евреев у него речь идет о немцах. Правда, Меньшиков писал это в начале XX века, но и в первой половине XIX ситуация глазами русских этно-националистов выглядела не лучше — хорошо известно отчаянное обращение служивого русака Ермолова к Николаю I: «Государь, произведите меня в немцы». Ему же принадлежат слова: «Нет, господа русские, если хотите чего-нибудь достичь, то наперед всего проситесь в немцы».
Русский народ в Российской империи, которую в определенных кругах сегодня модно противопоставлять как Русское государство СССР/РСФСР и РФ, таким образом, был не более формализован, чем в последних двух. Если не меньше — по крайней мере, в СССР была графа «национальность», в которой писали «русские», вкладывая в это этнический смысл, а преамбула к конституции РСФСР 1978 года содержала следующую фразу: «Образование РСФСР обеспечило русскому народу, всем нациям и народностям Российской Федерации благоприятные условия для всестороннего экономического, социального и культурного развития, с учетом их национальных особенностей в братской семье советских народов». В пресловутой «Россиянии» Ельцина, в утвержденной его президентским указом 15.06.1996 года Концепции государственной национальной политики РФ русский народ юридически определен как «опора российской государственности» («Межнациональные отношения в стране во многом будут определяться национальным самочувствием русского народа, являющегося опорой российской государственности»). Изменения, внесенные в Стратегию государственной национальной политики РФ указом президента Путина от 07.12.2018 года, юридически закрепляют статус русского народа как «системообразующего звена российской государственности» и утверждают «русскую культурную доминанту» как основу «общероссийской гражданской идентичности». По сути, конечно, все это ничем не отличается от подхода, существовавшего в Российской империи, с той лишь разницей, что в законодательном пространстве последней «русский народ» как юридическая категория вообще не присутствовал.
Внутри «русских подданных» русский народ был скорее неформальным множеством, условно идентифицировать которое можно было по графам «родной язык» в переписи и «вероисповедание» в паспортах. В него, сформировав петербургский европейский стандарт русских языка и культуры, Империя включает великорусов и малорусов, рассматривая их как ветви «одного народа». Это тот случай, когда в схватке или проблемных отношениях двоих победителем становится третий. Взаимное вторжение малорусов и великорусов во внутреннюю жизнь друг друга в рамках не до конца разграниченного пространства стало фатальным для тех и других как наций, которые не успев сформироваться, были поглощены Империей. Причем, мы видим, что сперва — на стадии формирования Московии в ее духовно-политическое пространство активно вторгаются малорусские культуртреггеры, способствуя ее превращению из изолированного северо-восточного протонационального государства в прото-империю, переориентирующуюся на юго-запад. Потом, «православная партия» в Малой Руси ради противостояния униатскому вызову вовлекает Московию в ее внутреннюю жизнь, думая таким образом решить свои национально-конфессиональные проблемы. Однако после «внезапного» превращения реформированной Московии в имперскую петровскую Россию происходит неизбежное — полное поглощение в ней Малой Руси-Украины и начало ее переваривания под видом «Малороссии» и «малороссов», понимаемых уже не как отдельный народ — «черкасы», как их называли в Московии, а лишь как подвид «общерусского народа». В свою очередь это происходит на фоне разгрома остаточного сопротивления Империи старых великороссов — староверов в конгломерате национально-освободительных сил ее автохтонных народов.
Кем же были сами казаки и в каком качестве они принимали участие в этих событиях?
В Своде законов Российской империи казаки были определены как сословие. С другой стороны, реалистичное понимание их этнической особенности присутствовало даже в имперской науке. Так, в изданном в 1847 году Словаре церковно-славянского и русского языка, составленном Вторым Отделением Императорской Академии Наук, можно было прочитать следующее:
«КАЗАК. 1) Так называются люди некоторых особых племен, населявших Poссию. Донские, Черноморские, Уральские казаки. 2) Легко вооруженный воин из Казачьих Земель, Страны Казаков.
КАЗАЧКА. Женщина или девушка, принадлежащая к казацкому племени.
КАЗАЧИНА. Казацкое Войско или Страна заселенная казаками».
В чем заключалась этническая специфика казаков? В отношении их генезиса существуют две основные теории и далее два подвида одной из них. На первом уровне между собой конкурируют т. н. беглая («беглохолопская», как ее называют сами казаки) и автохтонная теории. Обе они описаны в известном диалоге большевистского агитатора Штокмана с казаком в книге «Тихий Дон» Михаила Шолохова:
«- Ведь казаки от русских произошли… Еще в старину от помещиков бежали крепостные и селились на Дону, вот их произвали казаками…
— А я тебе говорю, казаки от казаков ведутся».
На данный момент главным доводом в пользу первой теории являются практически неотличимые, согласно современным молекулярно-генетическим исследованиям, генофонды русских центральных серий со смещением на Юг (Центральная Россия — Рязанская и Тамбовская области) с генофондом донских казаков. Но тут есть нюансы. Как показывают те же исследования, генофонд донских казаков максимально близок русским именно южной части Центральной России. А вот, что писал о нем в своем фундаментальном труде “Происхождение и этническая история русского народа” академик Бунак, который охарактеризовал этот тип как дон-сурский или тип восточных великороссов:“Сравнительно темная окраска и мезокефалия были свойственны также древнему и раннесредневековому населению Северного Причерноморья, где местами (на Кубани) и в настоящее время сохраняется сходный комплекс основных особенностей. Автор выделяет древние мезокранные и по всем данным среднепигментированные формы в группу понтийских или северопонтийских типов. Поскольку древние мезокранные типы обычно относят к средиземноморской расе, постольку понтийская группа также сближена со средиземноморской, но лишь в качестве особой ее северной ветви. Современный восточнорусский тип генетически связан с северопонтийским — через вятичей и аллано-скифские группы, что, конечно, не означает близкого сходства современного рязанского населения с черкесским”. Да, о близком родстве донских казаков с черкесами говорить не приходится, но как свидетельствуют те же данные, наибольшее родство из всех кавказских народов у них существует именно с черкесами: “Все народы Кавказа все оказались генетически далеки от верхнедонских казаков — за исключением черкесов…”
Так или иначе, этнос это не только генетика, но и ряд других критериев, главным из которых является самосознание, воспроизводящееся естественным путем, то есть, через рождение и воспитание в семьях, которые членами этноса создаются преимущественно друг с другом (эндогамия). И с этой точки зрения очевидно, что казаки обладали самосознанием, отличным от русских, которое и воспроизводилось в их семьях, из поколения в поколение. А вот матерей своих детей они часто приводили из других народов, точнее, уводили, захватывали во время набегов. Причем, интересно, что если дети от черкешенок или турчанок, называемые «тумами», по умолчанию считались равными с полнокровными казаками, то к детям от русских жен, называемыми «болдырями», существовало предубеждение — им свою казацкость приходилось доказывать безупречным соответствием отцовским поведенческим стандартам, что тоже красноречиво свидетельствует об этническом самопозиционировании данной общности.
Понятно, что казаки как общность формировались и из русских тоже. Однако крайне сомнительно, что чисто русские переселенцы могли создать общность, настолько отличающуюся от русской в плане органической поведенческой культуры. Подобное отличие теоретически могло состояться и сохраниться только в том случае, если оно поддерживалось ядром общности, инкорпорирующим в себя тех же русских переселенцев, в том числе, через тщательную ассимиляцию, как показано на примере «болдырей».
Второй уровень дискуссии по этой теме — если принять за основу казачьей общности наличие нерусского этнического ядра, то что именно это было за ядро? И здесь между собой тоже конкурируют две теории. Первая — тюркская, учитывая пропитанность казацкой культуры тюркскими элементами и распространение у них в обиходе тюркских языков. Но можно ли на этом основании русское дворянство начала XIX века, с его модой на все французское и использованием французского языка порой как основного языка общения, считать французского происхождения? Или все-таки подобная инкультурация различных этносов периодически случается, особенно при наличии интенсивных пограничных контактов, да и смешанных браков, как было указано выше? И потом, с учетом вышесказанного, главное, что не подтверждает тюркскую версию происхождения ядра казачества — это уже упомянутая генетика, которая ни у одного из тюркских народов не совпадает с русскими настолько, как у казаков.
На первый взгляд это относится и ко второй автохтонистской версии — аланской. Но это только в том случае, если казачий аланский элемент считать синонимом современных народов, претендующих на аланское происхождение (выводя за скобки вопрос, насколько обоснованно в каждом случае). Иначе это будет выглядеть в том случае, если помнить, что древние аланы были одной из частей конгломерата народов, в котором наряду с разношерстными к тому моменту гуннами, а также готами шли через Причерноморье и предки будущих славян или прото-славяне во время Великого переселения народов. Этим и можно объяснить, с одной стороны, усвоенную от господствующих групп этническую атрибутику и мифологию, а с другой стороны, преобладание внутри такой общности генетики вовлеченных ей в свой поток антропотоков, как это произошло и с венграми — туранцами по языку и обычными восточноевропейцами по генетике. У казаков такой сплав, по-видимому, произошел много раньше позднего Средневековья, что и объясняет устойчивость черт их этнической культуры. Так, считал и метр дореволюционной русской историографии Николай Карамзин, писавший об этом: «Откуда произошло казачество, точно не известно, но оно, во всяком случае, древнее Батыева нашествия в 1223 году. Рыцари эти жили общинами, не признавая над собой власти ни поляков, ни русских, ни татар».
Впрочем, было бы ошибкой рассматривать казачество как этнический монолит. Разница между основными двумя их группами: запорожскими (от которых пошли кубанские) и донскими очевидна во многих отношениях, и как раз может быть объяснена и разной интенсивностью воздействия разных неславянских народов, аланских или тюркских. Те и другие при этом говорили на языках со славянской основой и были православными, что в позволяет считать их частью восточнославянско-руського континуума, той его пограничной части, которая корнями уходит во взаимодействие (прото)славянских, аланских и тюркских племенных групп в эпоху Великого переселения народов. Кстати, интересно, что в дальнейшем казаки будут двигаться на восток — к Яику и в Сибирь примерно по маршруту Половецкой Степи (Дешт-и-Кипчак), который также накладывается на маршрут миграций алано-иранских племен (см. происхождение башкирского рода бурзян и североиранский субстрат у чувашей и «мордвы»). То есть, налицо феномен с очень глубокой этнической историей, однозначную этническую доминанту в происхождении которого сейчас установить сложно, но этническая специфика которого очевидна.
Тем не менее, в рамках настоящего исследования нас казаки интересуют прежде всего как «политический народ», которым их есть все основания считать, несмотря на разные мнения о его этногенезе. В отличие от покрытой мраком древней истории влившихся в него этнокомпонентов специфика его социо-политической организации и интересов в интересующий нас период русской истории особых вопросов не вызывает. Казаки были республиканским политическим сообществом, основанным на принципах классической военной демократии, и выстраивающим свои отношения с внешними силами, будь то дружба или вражда, отталкиваясь от этого.
О роли, которую сыграли казаки в российской истории, уже говорилось. В Украине горячая преданность казаков идеалам православия и его защиты привела их к конфликту с Речью Посполитой и ее католическо-униатским истеблишментом, а его развитие в свою очередь — к союзу с Московией. При этом в самой России, на ее окраинах в тот момент казачья среда начинает бродить антимосковскими настроениями. На это противостояние накладывается и религиозный фактор — большинство казаков не приняли никоновских реформ и остались верны древлеправославию. Что неудивительно, так как в силу их автономности у властей и церковного истеблишмента не было таких возможностей, как в Московии, навязать им ее.
То есть, получается, что еще в XVII веке устремления украинских и российских казаков отличались — если первые искали союза с единоверной Москвой, то вторые отталкивались от Москвы для них иноверной. Однако к моменту, когда российские автохтонистские герильи с участием казаков достигают апогея, то есть, в XVIII веке, уже и украинские казаки начинают противостоять гегемонизму уже Петербурга, как это было с гетманом Мазепой. В итоге, и в России, и в Украине, превращенной в Малороссию, фронда казачества против Империи прекращается одинаковым образом — уничтожением его республиканской политической независимости. Но если с донскими, яицкими и терскими казаками это делается путем их постановки на службу в форме реестрового казачества, то украинские казаки просто ликвидируются как вид, путем их превращения в российских, то есть переселения запорожских казаков на Кубань (после пугачевского восстания были расселены и волжские казаки).
Собственно, на этом историю казачьего политического проекта в Российской империи можно считать закрытой. После ее краха в гражданскую войну на непродолжительное время будет восстановлено Всевеликое Войско Донское, провозглашенное в 1918 году, но в силу отсутствия у его лидеров четких национально-политических приоритетов оно станет жертвой несостоятельности Белого движения как одна из его частей. В 40-е годы смещенный глава ВВД Петр Краснов будет действовать, сделав выводы из этой истории, и ставя во главу угла борьбы против сталинского режима в составе немецких сил, исключительно казачьи цели и интересы. Однако на этот раз казачьи националисты станут заложниками уже поражения немцев.
Однако если в России казачество превращается в экзотику на периферии русской жизни, то в Украине с ним происходит интересная метаморфоза. Точнее, не с ним, а с его мифом. В XVII веке русько-украинский (малорусский в смысле нашего повествования, но не малороссийский как часть «общерусского») проект стал жертвой войны между сторонниками и противниками унии, авангардом которых выступили именно казаки, что и привело их в объятия Москвы. В итоге украинский проект самоуничтожился, а с ним и украинское казачество, фактически выступившее инициатором такого самоуничтожения. Однако когда в XIX веке возникает и начинает развиваться украинский национализм, двумя его драйверами становятся именно униаты и казаки, но если первые как законодатели мод «украинского Пьемонта» — Галиции и позже костяк бандеровского движения в нем, то вторые в качестве нациеобразующего мифа. То есть, не казачество, проигравшее само и подсекшее малорусизм, а его антагонисты создали украинское национальное движение, из которого в XIX веке возникает украинская политическая нация, но казачий миф становится ее национальным мифом, до такой степени, что в украинском гимне присутствуют слова «и покажем, что мы, братья, казачьего роду».
В свою очередь формирующееся белорусское национальное самосознание находит опору в мифе литвинизма, но не литовском в этническом смысле, а мифе Великого княжества Литовского, Руського и Жемойтского, руськая или русинская часть которого и рассматривается им как исток беларусизма. Эта связь с балтами в случае с белорусами рассматривается в контексте особого значения для них балтского фактора вплоть до утверждений о том, что беларусы это славянизированные балты, а не славяне.
И в случае с украинцами, и в случае с белорусами, однако, проблемой их национализмов был пассивно-приспособленческий характер крестьянского большинства соответствующих этносов. Известный идеолог украинского национализма Дмитрий Донцов на этом основании даже сформировал тезис об извечном противостоянии «казаков и свинопасов», весьма созвучный тезису такого критика украинства как Николай Ульянов, который выводил его из степного элемента, противопоставляя малороссийскому большинству, тяготеющему де к общерусскому единству. Впрочем, во время событий т. н. гражданской войны 1918–1921 гг именно украинское крестьянство стало опорой левого крыла украинского революционного национализма — петлюровцев. Массовую поддержку такому же лево-националистическому по сути бандеровскому движению оказало крестьянство Западной Украины. А вот белорусский национализм такой поддержки своего крестьянства завоевать не смог, оставшись во многом уделом элитарной прослойки, в значительной степени униатской (греко-католической) или католической (римо-католической) по своим корням.
Католический, он же польский фактор — эта тема, мимо которой нельзя пройти в рассуждениях об украинском и польском национализмах. Польские корни части его адептов используются в «общерусском» лагере для обоснования польского происхождения этих национализмов. Но с таким же успехом сам русский национализм можно было бы объявить немецко-татарским по своему происхождению. В реальности, однако, речь идет о специфике нациегенеза в пограничных зонах, как, например, чехов, значительная часть которых имеет немецкие фамилии, и немецкоязычных австрийцев, многие из которых имеют фамилии славянские. Сербы, хорваты, боснийцы — это та же история, когда национальное самоопределение и выделение происходили внутри перемежеванного пространства, иногда внутри одной семьи, где разные братья выбирали принадлежность к разным народам.
Что касается русского национализма, к теме которого мы далее будем возвращаться неоднократно, внутри него выделяются великорусское и общерусское направления. Прототипом первого можно считать часть славянофилов, которые национальным идеалом видели русскую старину Московии и негативно рассматривали петровские реформы, то есть, именно то, что и позволило слить в «один народ» великорусов, малорусов и белорусов. Второй тип национализма — общерусского — возникает в среде, которая не просто приняла петровские реформы, но и стала их прямым продуктом и выгодоприобретателем. Речь идет о дворянстве. О нем и поговорим.
