Наличие в русском обществе, начиная минимум со второй половины XIX века, трех лагерей: охранительного, либерального и радикального — это общее место для отечественной историографии. Эта тема тезисно рассматривается нами в Манифесте Русского Радикализма и более основательно — в 13-й главе «Незавершенной революции».
Но назрело обсуждение еще одного аспекта этой проблемы — соотношения идеологического wishfull thinking (грубо говоря, хотелок) и реальной политической традиции, игнорирование которого подобну сну разума порождает либо политических чудовищ, либо просто мелких недополитических уродцев.
Итак, в самом общем виде, охранитель это тот, для кого приоритетом является защита государственного порядка, а посягающие на него являются врагами, либерал в русских условиях (не только, но мы сейчас о них) — это тот, кто пытается улучшить, либерализировать эти порядки методом реформ, призывая или стимулируя к ним государство, радикал же есть тот, кто во главу угла ставит права и требует от государства их соблюдения, а если оно их не признает и у него отнимает, борется против него за учреждение нового, основанного на их признании порядка.
В таком общем виде эта классификация применительно к истории конца XIX — начала XX веков, применима и сейчас, ибо для русского общества актуальны и те же проблемы, и те же политические архетипы существующих в нем сил.
Однако при рассмотрении конкретных сил современной русской политики уже требуется детализация. Потому что, если все ясно с охранителями и системными или умеренными либералами современности, то при соприкосновении с современными стихийными радикалами эта схема сталкивается со сложностями.
Дело в том, что часть тех, кто радикально отрицает существующий государственный порядок, при этом выступает за восстановление какого-либо прошлого государственного порядка, будь то советского (непримиримые красные) или дофевральского (непримиримые белые). При этом, отвергая политику нынешней гибридно- или сменовеховско- имперской системы в настоящем, они могут апеллировать к символам или практикам прошлого, которыми идеологи и защитники этой системы обосновывают ее в наши дни.
Причина таких конфузов заключается в том, что государственный порядок, который отстаивает охранитель, критикует либерал и отвергает радикал, имеет два измерения, отношение к которым определяет включенность, с одной стороны, в политическую идеологию, а с другой стороны, в политическую традицию. И важно понять, как они между собой соотносятся.
Охранитель-государственник, который отождествляет самоценную для него государственность с ее нынешней формой, может быть непоследователен или уязвим с точки зрения рафинированной идеологии, с позиций которой его пытаются атаковать ее адепты. Однако он и представляет собой органический архетип, и включен в воспроизводящуюся через него сквозь разные эпохи и режимы политическую традицию интегрального государственного патриотизма, в определенных кругах именуемую сменовеховством.
В отличие от него те, кто отвергают существующую форму государственности, выступая в качестве поборников существовавшей прежде, последовательны с идеологической точки зрения, если исходить из того, что государственность вообще — это фикция, а конкретная государственность есть инструмент того или иного проекта, под углом которого и следует оценивать ее ценность или анти-ценность. Однако именно из этого соображения и вытекают их проблемы и несостоятельность как на практике, так и в теории.
Если говорить о проекте, подразумевающем как цель, так и движущие силы, то ни у непримиримо красных, ни у непримиримо белых антигосударственников-государственников сегодня нет таких устремленных в будущее проектов, которые позволили их предшественникам установить свой, идеализируемый их почитателями сегодня, государственный порядок. У первых нет больше ни той партии, ни той идеологии, ни тех движущего класса и авангарда профессиональных революционеров, как у вторых нет царя-революционера, способного завести в страну из Европы тысячи специалистов-культуртрегеров, которые заново осуществят то, что Галковский лукаво назвал «самоколонизацией».
По этой причине и те, и другие сегодня выступают не в качестве революционеров, которыми объективно были те, кого они почитают, а в качестве реставраторов. Но тут возникает другая серьезная проблема — для реставрации требуется наличие того, что можно реставрировать, а вот его-то, то есть, той конкретной формы государственности, которую они противопоставляют существующей, уже нет.
Попытка уйти от этой проблемы неизбежно будет вести их в один из двух тупиков — либо страусинного аутизма, то есть, самоустранения из мира реального политического если не действия, то хотя бы планирования, либо того интегрального государственного патриотизма, который и составляет суть т.н. сменовеховства.
В последнем случае отстаиваемая ими государственная форма, за которой сегодня нет живого проекта с целеполаганием и движущими силами, будет рассматриваться ими как идеальная инкарнация «вечного» и «органического государства» Россия. Это ровно та позиция, которой руководствуется и охранитель-государственник нынешней формы, с той лишь разницей, что на его фоне они оказываются исторически несостоятельными, так как он признает очевидное — «вечная Россия» ныне «инкарнировалась» в той форме, на страже которой стоит он, в то время как «идеальная форма», которую отстаивают его противники, ею уже отвергнута.
На этом фоне позиция последовательного русского радикала выглядит максимально цельно, причем, парадоксальным образом даже в тех вопросах, где эта цельность оказывается неожиданной.
Да, радикал противостоит существующему государственному порядку. Да, он противостоит и той идее «исторической российской государственности», которой его адепты его оправдывают, и в этом смысле он не видит принципиальных различий между ее «белой» и «красной» инкарнациями.
Вместе с тем, противостоя им, он обладает преимуществами и революционера, имеющего революционный проект и план, и — как это ни парадоксально — реставратора по отношению к несостоятельным «красным» и «белым» реставраторам.
Ведь в отличие от первых, и особенно от вторых, он опирается не только на общую идею, но и на наиболее современное и сохранившееся из всех политико-правовых русских наследий — (пред)последнюю конституционную государственность, упраздненную фактически полностью и формально лишь частично нынешним режимом.
Эту конституционную, ценностную рамку и модель российской государственности русский радикал в отличие от ее красных и белых отрицателей считает не недоразумением, а воплощением — пусть пока только теоретическим и доктринальным — именно радикальной русской политической традиции современности, наследующей многовековой русской радикальной традиции.
Больше того, даже нигилизм русского радикала в отношении отрицаемой им «исторической российской государственности» является ничем иным как актом утверждения им новой эры русской истории, в которой русская политическая субъектность из единолично-абсолютистской трансформируется во множественно-республиканскую.
И с этой точки зрения гипотическая победа русских радикалов идеологически мгновенно нейтрализует тех, кто признает российскую государственность, какой бы она ни была, потому что отныне победители и становятся ее носителями. Тем более это касается и добросовестных либералов, которые также смогут критиковать и стремиться улучшать новый государственный порядок. И лишь фанаты культа «исторической государственности», понимаемой как империи, а также ее моноидеологических версий и прочих субкультур останутся антагонистами Новой России внутри русского общества.
